Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

он стер обеими руками пот со лба, потом прошелся шелковым надушенным платком и, перебирая ногами, словно был не в силах остановиться, передвинулся к своему столу и обессиленно упал на стул.

От грохота музыки в «Вилле Роде» качались хрустальные люстры. Офицер с орденами продолжал невозмутимо разглядывать ресторанный зал.

К нему снова подскочил проворный официант, спросил, не угодно ли все же господину фронтовику столик? Офицер так же жестом отогнал его от себя, жест был выразительный, официант обиделся и решил больше не докучать сердитому фронтовику.

И вот наступил момент, когда музыканты выдохлись окончательно, им требовалась передышка – пальцы уже свело судорогой, а собственные гитары ничего, хроме отвращения, не вызывали; Распутин, пару раз дернув ногами и отбив лихое коленце, тоже угас, остановился, и тогда в глухой, влажной от разогретых тел тишине прозвучал спокойный голос офицера:

– Гришка!

– Ать? – вскинулся Распутин и задышал трудно, пожалев, что выпроводил из кабинета старшего агента Терехова: офицер расстегивал кобуру своего тяжелого револьвера. – Ты погодь, погодь, милый, – заторопился, зачастил Распутин, пытаясь сдержать фронтовика.

– А чего годить-то? – насмешливо поинтересовался тот, вытягивая из кобуры громоздкий, славящийся большой убойной силой револьвер. – Здесь восемь патронов, и все восемь – твои.

Георгиевские кресты колыхались на груди офицера. Распутин узнал его и почувствовал, как у него по коже побежали холодные мурашки, – это был Батищев. «Старец» тоскливо поморщился: зачем он приставал к жене этого сумасшедшего? Судя по всему, она написала мужу на фронт, рассказала о домогательствах «старца», и Батищев примчался с фронта в Питер, в «Виллу Роде», чтобы расплатиться с обидчиком.

«Старец» понял, что от офицера ему не уйти – просто не успеет, тот всадит в него все восемь пуль, побледнел, делаясь парафиновым от страха, выпрямился посреди зала, скрестил руки на груди, черная борода у него растрепалась, неряшливо расползлась в разные стороны, глаза округлились, сделались большими, в них появился смертный холод.

– Вот сейчас я тебе в глаза по пуле всажу. – Батищев поднял револьвер. Он уже не поручиком был – получил очередное звание, а на днях должен был получить и следующее – вместе с третьим «Георгием». – Вначале в левый глаз всажу, а потом в правый. Впрочем, я – демократ, поэтому выбирай, в какой глаз бить первым.

Распутин молчал. Скрестив руки, он продолжал неотрывно смотреть на офицера. Глаза его сделались еще больше, еще чуть-чуть – и вылезут из орбит. В ресторане стало тихо. Так тихо, что было слышно, как над пальмами летает с басовитым гудом одурелая от того, что проснулась не вовремя, крупная навозная муха.

Батищев нажал на курок револьвера. Бац! Боек сухо хрястнул по капсюлю патрона, выстрела не раздалось – капсюль не сработал, то ли отсырел, то ли еще что произошло. Барабан с маслянистым клацаньем провернулся, подставляя под боек второй патрон.

Офицер неторопливо нажал на курок во второй раз. Снова раздался холостой железный стук – второй патрон, как и первый, был впустую пробит бойком. На лице офицера ничего не отразилось, он по-прежнему спокойно и доброжелательно продолжал смотреть на Распутина, проговорил с тихой улыбкой:

– Везет тебе, поганец!

Прокрутив револьвер на защитной дужке вокруг пальца, офицер надавил пальцем на спусковую собачку в третий раз. В ответ, как и прежде, раздался сухой металлический стук, следом за ним – масленое клацанье провернувшегося барабана. Бездушный механизм готовно подставил под выстрел четвертый патрон.

Какая-то дама не выдержала, задавленно охнула, поползла со стула на пол, ее кавалер, мужчина в хорошо сшитом френче из сиреневого штигельского сукна с серебряными погонами военного инженера, проворно подставил обе руки, удержал потерявшую сознание женщину на стуле.

Батищев, весело улыбнувшись, неверяще расплылся лицом – ведь не может такого быть, ей-богу, не может, это противоестественно, когда револьвер, столько раз выручавший его на фронте и никогда не отказывавший раньше, теперь отказывает: что ни удар бойка о капсюль – то отказ. Батищев нажал на «собачку» револьвера в четвертый раз.

Приличного вида господин, меланхолично жевавший индюшечью грудку за столиком, стоявшим недалеко от Батищева, – господин этот был погружен в себя и ни разу не повернул головы в сторону офицера, услышав четвертый пустой щелчок, отложил индюшку в сторону, проговорил отчетливо и недовольно:

– Разве так стреляют?

– Стреляют, – спокойно подтвердил офицер, – когда вы на фронт присылаете бракованные патроны. А здесь – и патроны бракованные, будь они неладны, и дело приходится иметь с бесом.

– От выстрелов должны лопаться барабанные перепонки.

– Будут лопаться, – пообещал Батищев и надавил на гашетку в пятый раз.

Опять впустую. Распутин стоял перед фронтовиком бледный, одеревеневший от напряжения, с осунувшимся лицом, по которому обильно струился пот, и немигающим, сделавшимся совершенно прозрачным взглядом.

Батищев выругался, умное тонкое лицо его дернулось – на фронте он угодил под немецкий снаряд, и его контузило, контузия не проявлялась открыто и грубо, как это часто бывает с другими, которых скручивают страшные судороги, а лишь иногда передергивала лицо.

И странное дело: эта нервная дерготня лицевых мышц делала облик офицера еще более спокойным, чем он был на самом деле, добавляла жестокой ясности, беспощадности, которой Распутин очень боялся.

Распутин боялся того, что не выдержит, сдаст самого себя, невидимая охранная заплотка, которую он воздвиг вокруг себя, чтобы уцелеть, треснет, и тогда все пойдет насмарку – из черного зрачка револьвера выплеснется раскаленная струя, горячая свинцовая плошка врежется ему в лоб – и тогда все, прощай, жизнь, прощайте, «царицка» с «папой», прощайте, все! Батищев нажал на курок в шестой раз.

Снова раздался пустой железный щелчок. Охранные чары Распутина продолжали действовать, они были сильнее револьвера. Либо патроны действительно оказались бракованными.

В ресторанной глуби, там, где стояло несколько лакированных кадушек с развесистыми аргентинскими фикусами, доедаемыми неведомой тлей, которую не брали ни кипяток, ни купорос, – кто-то вскрикнул и отключился, наваливаясь грудью на стол, а головой в тарелку с грибным соусом.

Офицер перевел взгляд на вскрик, разглядел молоденького, с зеленушной нездоровой кожей студента в форме технологического института, насмешливо качнул головой:

– Ну-ну! – Снова остро и жестко глянул на безмолвного, неподвижного Распутина, едва державшегося на дрожащих ногах. Спросил: – Ну что, бабий угодник? Долго еще из общества кровь будешь пить, короед?

Распутин молчал, у него отнялся язык – стал чужим, тяжелым, неповоротливым.

Батищев разъял ствол револьвера, глянул на барабан, из которого, словно орехи из кедровой шишки, выглядывали латунные шляпки патронов, украшенные красными медными капсюлями, шесть из которых были пробиты бойком револьвера, два оставшихся были чисты, поблескивали нежно, первозданно. Батищев подбил целые патроны пальцем: «Не подведите, малыши!» – и с громким клацанием сомкнул ствол револьвера.

Лихо дунул в черное горячее дуло.

Вздернул револьвер, стремительно навел его в лоб Распутину, нажал на спусковую «собачку» в седьмой раз. И в седьмой раз – осечка. Батищев тут же, не отрываясь, надавил