Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Я тебя, милая, прокляну! – Задышал часто, будто вулкан, ожидая, что же на это скажет строптивая женщина, но Ольга Николаевна ничего не ответила и повесила трубку.

Распутин был обижен, крутил головой, мычал немо, гонял по квартире Дуняшку, гонял дочь свою Матрену, грозился высечь и одну и другую, потом запирался у себя в комнате, писал на ночь записки и клал под подушку, но ничего не помогало – крепость была неприступна.

Муж Ольги Николаевны, Георгий Батищев, оказался геройским офицером – Распутин думал, что он рохля, сгинет в боевой дивизии, отравленный немецкими газами и посеченный осколками, а оказалось, нет: германских пуль, газов, снарядов Батишев не боялся, он пришел когда-то к Распутину лишь потому, что просто хотел находиться на своем месте, том, что принадлежало ему, не хотел быть чужим на тяжелой войне, но когда увидел, что творится в штабе фронта, задумался: а его ли это место? Тут и Распутин подоспел, подтолкнул Батищева, и тот отбыл на некоторое время в воюющую дивизию.

Больше месяца он слонялся по немецким тылам, благополучно вышел к своим, прихватив в плен кайзеровского майора, лично от Николая получил за это «Георгия», а вскоре и второй орден – за то, что не дал батальону, оставшемуся без командира, покинуть под бешеным натиском немцев свои окопы.

Как-то Распутин приехал в «Виллу Роде» раньше обычного, заперся в отдельном кабинете – отдельный кабинет тем был хорош, что в нем можно было не прятать водку и вино, всему ресторану водку сейчас подавали в кофейниках, а вино в пузатых, на целую семью, чайниках, – а Распутину в его отдельный несли в обычной посуде под салфеткой (хотя первое время тоже маскировали и мадеру тоже подавали в толстобоком чайнике), и пил он уже не таясь…

Впрочем, «старец» научился пить мадеру не только из чайника – дома, на Гороховой, когда он опасался выходить на улицу, он попробовал пить из медного, в котором варят джем, таза, и очень ему это понравилось. Он никогда не думал, что мадера, налитая в таз, может быть так вкусна. А если к этому тазику еще присовокупить строганину из муксуна да жирной селедочки с черным хлебом – тогда вообще получается праздник. Молодец, Дуняшка, сумела наладить бесперебойную поставку муксуна на Гороховую, Распутин ныне ел строганину каждый день, желудок свой тешил.

Мерзлых муксунов для него держали теперь и в «Вилле Роде», и он, всякий раз появляясь в ресторане, обязательно требовал, чтобы с кухни принесли уксуса, соль и перец, и делал из уксуса, перца и соли тюрю – специальный острый соус для строганины, потом громко, чтобы его услышали на кухне, кричал:

– Муксуна сюда!

Он уже ничего не боялся: у Хвостова руки были связаны, бедного министра вообще обвиняли в том, что он стал «катализатором революции», – Распутин только ухмылялся, слыша эту фразу, а потом сам научился выговаривать трудное слово «катализатор», он его произносил в несколько приемов: «ките», «ля», «затер», смакуя его, удивляясь себе самому и людям. Людям за то, что сподобились родить такое неудобное для языка слово, себе – что сумел его осилить.

– Все, Хвост спекся, – говорил он своим собутыльникам по отдельному кабинету, – никогда ему больше не подняться на ноги.

Охрана его также приходила в «Виллу» – располагалась в поварской, за длинным разделочным столом, для прочности поставленным на железные ноги, пила чай, пробавлялась водочкой, ругала «старца» и сырого муксуна, который им, в отличие от Распутина, не лез в горло, сытно закусывала едою более привычной и приятной и икала. Секридов отбыл на отдых, его замещал старший агент Терехов – говорливый тощий мужик с неподвижными маслеными глазами, он пробовал определиться в самом кабинете, но Распутин зло проколол его глазами:

– А ты чего сюда забрался?

– Как чего? Охранять вашу светлость, Григорий Ефимович!

– Вон отсюда! Пшел на кухню! Там тебе и выпить и закусить дадут.

Так что не удалось Терехову удержаться около Распутина, не удалось охранять «его светлость», а заодно и слушать, о чем идет речь в отдельном кабинете, хотя старший агент был тертый калач.

Выпив «мадерцы» с преданным Симановичем, который последнее время не оставлял Распутина, «старец» вышел в зал. Был он одет приметно, в новенькую малиновую косоворотку, подаренную Еленой Джанумовой, сделал знак цыганскому оркестру и тут же пустился в пляс.

Плясал он, по обыкновению, легко, лихо, заводя ресторан, гикая и притопывая мягкими хромовыми сапогами.

Зал он завел довольно быстро, к Распутину присоединилось несколько дам, с ними – офицеры, у одного из них на груди сиял новенький серебряный знак Генерального штаба – этот тщательно причесанный, с волевым лицом человек окончил самую тяжелую академию в России, каковой считалась Академия Генерального штаба, и теперь ему была открыта прямая дорога в генералы, потом из-за своего стола поднялась чопорная, медлительная компания ирландцев – впрочем, вскоре она распалилась не хуже самого Распутина. А Распутин, кружась и притопывая, извиваясь бесом около дамы в изящном синем платье, вдруг вспомнил своего секретаря, которого оставил скучать в кабинете, закричал что было мочи:

– Симанович!

На зов явился секретарь, Распутин сделал ему энергичный жест:

– Давай в круг, Арон!

Симанович, подчиняясь «старцу», неловко влез в круг, затопал оранжевыми, с белыми берцами ботинками, взмахнул пухлой рукой, на которой сиял неземным светом перстень с крупным бриллиантом.

– Пхих! – вскрикнул он.

– Йй-эх! – поддал жару Распутин.

Никто не заметил в пылу, в угаре, в табачном дыму, в музыке и криках, как в дверях ресторана появился подтянутый крепкоскулый офицер с полевыми погонами на кителе, не торопясь огляделся, небрежным жестом отогнал от себя услужливого официанта, поинтересовавшегося, не угоден ли господину фронтовику шика-арный стол с девочками-с, расправил наплечные ремни, поддерживающие тяжелую кобуру с револьвером.

На груди у него поблескивали серебряной белью два Георгиевских креста, под высокой стоячей горловиной кителя алел рубиновой эмалью иностранный орден. Офицер был человеком заслуженным.

Он внимательно и спокойно, без особого любопытства, разглядывал пляшущих людей, лицо его ничего не выражало: ни тепла, ни холода, ни злости – на фронте он привык ко всему и уже не удивлялся ни безудержному веселью сытых людей, казавшемуся кощунственным, когда на фронте тысячами отдавали Богу душу другие люди, голодные, обовшивевшие, обмороженные, слабые от болезней, немецких газов и поноса, ни тому, что ресторан этот насквозь пропах шампанским и коньяком, хотя в России был введен «сухой закон», ни темным личностям, льнущим к иностранцам…

Офицер стоял и ждал. Он уже видел Распутина и, казалось, теперь любовался им – очень уж ловко тот выделывал ногами разные кренделя, носился чертом по залу, гикал, вскрикивал азартно. Уже и музыканты устали, и из круга выпало несколько дам, за ними – офицеры, все до единого. Последним сдался молодой человек, чей китель был украшен генштабовским знаком,