Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Темно, как в заднице у эфиопа, – сообщил он, – фонарь, что ли, засветить? Впрочем, мой приятель, – Распутин хлопнул себя ладонью по кальсонам, – все и без фонаря отыщет. Не впервой…
Покачиваясь туловищем то в одну сторону, то в другую, кряхтя и роняя мокрядь в бороду – из носа у него обильно сочилась простудная влага, – Распутин развязал жидкие матерчатые лямки на кальсонах, поднялся на колени, расстегнул единственную пуговицу на поясе.
– Ну, ты еще не голая? Все телишься? – грубо прикрикнул он на блондинку, кряхтя, ухватился за край юбки, потянул на себя.
Юбка порвалась по шву, блондинка взвизгнула и, не устояв на ногах, повалилась на Распутина. Тот деловито, с какой-то паучьей цепкостью обхватил ее руками, развернул к себе спиной и ткнул кулаком в затылок, чтобы та встала «в позу». Вновь прикрикнул:
– Ты чего, гнуться не умеешь? – Вторично потыкал ей кулаком в затылок.
Блондинка не выдержала, попросила задрожавшим голосом:
– Не на-адо!
– Надо, надо, – деловито пробормотал Распуган, прилаживаясь к блондинке, – сейчас я из тебя беса, милая, изгоню… Уж больно пакостный бес сидит в тебе.
– Прошу вас, не надо, мне стыдно, – давясь слезами, простонала блондинка.
Дамы замедлили свой шаг, хотя хоровод продолжал кружиться около Распутина, цыгане по команде своего предводителя, не прекращая бренчать на гитарах, двинулись к двери. Распутин же не замечал ничего из того, что происходило в квартире. Он был занят, из уголков рта у него свесились две осклизлые нитки слюны.
– Никогда не видел такого. – Младший филер, не выдержав, схватил Секридова за руку. – Погано все это!
– Да, мерзко, – согласился Секридов.
– Застрелить бы его!
– Ага, – растроганно качнул головой Секридов, – и сразу в Сибирь, на вечное место жительства.
– Почему вечное, дядя Семен?
– Да потому, что нас оттуда никогда не выпустят.
– Тьфу! – Не зная, что сказать, младший филер сплюнул себе под ноги.
– Его и без нас убьют, не переживай, – успокоил своего подопечного Секридов, – ходить ему по земле и творить такие вот чудеса осталось недолго, поверь мне.
Терентьев, с мрачным вниманием прислушиваясь к разговору двух филеров, подумал о том, что надо бы о нем сообщить Белецкому – слишком уж разоткровенничались ребята, но потом решил, что делать этого не стоит… Белецкий ведь не поручал ему следить за филерами? Не поручал. Значит, не стоит. Терентьев вздохнул, сгорбился, уперся подбородком в руку, застыл в позе роденовского мыслителя.
– Убьют? – спросил Секридова младший филер.
– За милую душу.
– А кто?
– Тебе чего, фамилии надо сообщить? Если бы я знал! – Секридов приподнял одно плечо. – Сильные мира сего, великие люди… И убьют обязательно, в этом я уверен на сто пятьдесят процентов. Но не наше это, парень, дело. Наше дело – охранять дедушку русского разврата. Самое главное – чтобы убийство не пришлось на нашу смену.
– Ну-у… если его будут… это самое… – Младший филер провел себя пальцем по горлу. – Если секир-башка сделают тут, на третьем этаже, а мы будем находиться внизу, в дворницкой, то как же мы услышим, что его убивают?
Старший цыган-регент помахал филерам рукой:
– Адью!
Его команда стремительно, не создавая шума, вывалилась за дверь. А Распутин продолжал «изгонять беса» из блондинки. Блондинка зарабатывала «откупную» для своего мужа. Женщины перестали вести хоровод, затихли, окружили Распутина с блондинкой. Распутин, распалившись, хрипел, ахал, закусывал слабыми своими зубами губы, втягивал в себя воздух, вскрикивал – вел себя как кавказец из конвоя царя-батюшки, женщины заинтересованно смотрели на происходящее, будто все видели впервые.
Вечерело. Зимой вечера наступают рано, бывают они длинными, тоскливыми, в голову всегда приходят тоскливые мысли, отвязаться от них трудно. Секридов тоже, как и Терентьев, помрачнел. Младший филер, не выдержав, сбежал в дворницкую.
– Лучше тамошний холод, чем здешнее тепло, – сказал он. Женщины с усмешкой поглядывали на малоросску:
– Ну что, подруга? Слаба ты оказалась – не ты взяла верх, а святой отец.
Та смущенно отводила глаза в сторону, приподнимала то одно плечо, то другое.
Ночевать остались все в распутинский квартире: часть женщин «старец» расположил у себя в спальне, часть в зале; укладываясь на ночь, он долго не мог успокоиться, метался по квартире, возникая, словно призрак, в разных ее углах, прилаживался то к одной женщине, то к другой, кропотал, кашлял и успокоился очень нескоро.
Блондинке он выдал на руки клочок бумаги, на котором написал коряво, без запятых и точек, старательно выводя буквы: «Милан дарагой памаги бедной женщине она заслуживает этого».
– И куда мне с этим? – жалобно спросила та.
– Куда хочешь. Любой начальник примет и поможет.
– Чудеса. – Блондинка изумленно покачала головой, была она помята, лицо – бледное, в глазах застыл испуг.
– Дамочка, – улучив минуту, позвал блондинку к себе Секридов – ему было жаль эту женщину, а еще более жаль ее мужа, ставшего рогатым, вполне возможно, ни за что, – не бойтесь, подойдите ко мне. Я вас научу, как этой бумажкой пользоваться.
Та приблизилась к Секридову, проговорила горько:
– А как пользоваться? Отдать прислуге, чтобы та сходила в нужник?
– Ни в коем разе! Эта бумажка серьезная, поверьте мне!
Блондинка только сейчас поняла, зачем сидят в прихожей два мужика и вообще по какому ведомству они проходят, поясняла Секридову, чего ей нужно, старший филер, выслушав ее, придавил руками воздух.
– Меньше слов, дамочка, – больше дела! – патетически воскликнул он. – А сделаете вы, значитца, вот что… – Он подробно объяснил блондинке, что надо делать, куда идти, с кем общаться. Та растерянно кивала головой, запоминая, куда ей надо идти и кому сунуть в руки бумаженцию с распутинскими каракулями. – А сейчас, дамочка, отправляйтесь-ка домой, – посоветовал на прощание Секридов.
– Не могу, – испугалась блондинка, – Григорий Ефимович обидится.
– Тут ведь что образовалось, вы сами видите – бардак-с! А бардаки – по законам военного времени – явление наказуемое.
Блондинка Распутина боялась больше, чем наказания по «законам военного времени», – боялась, что тот отберет свою цидулю, пратецу с карандашными каракулями, – и в квартире осталась.
– Дура! – выругался Секридов.
Спать Секридов с Терентьевым устроились в прихожей, чем Секридов был очень доволен: в прихожей ведь – не в дворницкой. В дворницкой стены промерзлые, с ледяной солью, выступившей в углах, живой человек за ночь превращается в Деда Мороза, а здесь – благодать. Секридов улегся на кушетке, обтянутой прочной «чертовой кожей», вытертой до основания, Терентьев – на принесенной с кухни лавке.
Улегшись, Секридов потянулся лихо, с силой, так, что бедные кости заныли, захрустели, в суставах раздался хряск, поохал сладко, хлопая по рту ладонью. Наконец-то – отдых. Терентьев сложился калачиком, всхрапнул и стремительно провалился в сон, но тут же выплыл из него, зевнул лениво:
– А эти… они нам спать дадут или нет? Больно уж колготятся!
– Да наплюй ты на них, – посоветовал Секридов, – заставь себя ничего не слышать… И
