Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Очень просто. На фронте.

– Откуда знаете, что пропал?

– От него перестали приходить письма.

– Не пропадет. Это по части Григория Ефимовича. Он все сделает, чтобы ваш муж не пропал. Найдется он, не горюйте.

Распутин хоть и пьяный был, но разговор засек, хмыкнул: если бы эта дамочка не кочевряжилась, не противилась ему, молодцеватый поручик, перетянутый ремнями, – муж «ейный», не только бы не пропал, он бы уже пару раз побывал дома. И орденок на грудь получил, Георгиевский крестик… К тем орденам, что у него есть.

Ольга Николаевна приблизилась к Распутину.

– Григорий Ефимович, вы ведь моего мужа знаете. – Она прижала к глазам платок.

– Видел его, – враз сделавшись хмурым, подтвердил Распутин.

– Помогите ему, он исчез на фронте… Возможно, немцы выкрали.

– Надо покумекать. – Распутин поскреб пальцами бороду. Это он выдернул Батишева из штаба Ставки, подмазал ему сапоги салом и отправил на время в одну из воюющих дивизий.

Дивизия та попала в неприятность: немцы выставили перед собой клеши и зацепили ими дивизию. Собственно, дивизия та уже и не была дивизией – обычная рота, по нашим понятиям, слабо вооруженная, голодная, плохо одетая, собранная из невоенного люда, из мужиков-крестьян Саратовской, Воронежской, Архангельской и Вологодской губерний, немцы оказались и собраннее, и сильнее, и сытнее на том участке фронта и мигом расправились с обовшивевшими грязными мужиками, питающимися травой и кониной, пьющими воду из луж.

– Я покумекаю, – пообещал Ольге Николаевне Распутин, жадно оглядел ее, – а ты, голубка, все хорошеешь и хорошеешь. – «Старец» пьяно покачнулся, оглянулся на шум, раздававшийся в прихожей, закричал радостно, торжествующе: – Ах, мои любимые!

Приехали цыгане. Шумные, белозубые, с вороватыми глазами, с тремя гитарами и бубенцами, мужики – в шелковых рубахах и штанах, перепоясанные витыми шнурами, женщины в вольных пестрых платьях, с ними в квартиру словно бы ветер ворвался: зазвучали свежие голоса, гитарист Иона подпрыгнул чуть ли не до потолка, мягко приземлился и рванул пальцами струны гитары:

– Чавелла!

От цыганского гиканья, от свежих голосов и громкой песни окна распутинской квартиры задрожали.

– Ох, мои милые! – умиленно вскричал Распутин, движения у него обрели четкость, уверенность, пьяная косолапость пропала, он чертом ввинтился в круг цыган, подхватил белозубую красотку с монистами, бряцающими у нее на точеной шее, закружился с ней в лихом хороводе, цыгане задвигались вокруг них, одни устремились в одну сторону, другие в другую, встречную, от пляски загудел весь дом, стены его завстряхивало. – Йй-э-эх!

– Чавелла! – снова резко вскричал Иона, и цыгане завели песню – звонкую, способную поднять мертвого из могилы.

Ольга Николаевна почувствовала себя на этом веселье чужой – собственно, быть своей она тут никак не могла. Тот Распутин, которого они с Георгием встретили в отделе старых вин, – это был один Распутин, нынешний Распутин, которого она видела сейчас, – другой. Ольга Николаевна обхватила себя руками, словно ей сделалось зябко, начала тихо, боясь, что ее заметит Распутин, продвигаться к двери.

А Распутин, вскидывая над головой руки, самозабвенно, не видя ничего вокруг, плясал, гикал, присаживаясь в пляске, вскакивал, топал одной ногой, подлаживаясь под гитарное бреньканье, и кричал вслед за цыганом Ионой:

– Чавелла!

Ольга Николаевна уже находилась у вешалки и снимала с крюка свою шубу, когда к ней подскочил филер Секридов, вопросительно сощурил свои крохотные глаза – их и без того едва было видно, а сейчас, когда он стиснул их в два маленьких неприметных сжима, стало не видно совсем, словно бы это был человек без глаз, спросил без выражения в голосе:

– Это что же, вы решили нас покинуть?

– Пора.

– Хозяин здорово обидится. – Щелки глаз у Секридова дрогнули, перемещаясь на плотный цыганский круг, где ужом вертелся раскрасневшийся, с растрепанной бородой Распутин.

– Не должен. Побыла – и хватит! Передайте ему наилучшие мои пожелания.

– Может, задержитесь еще немного? Не то ведь Распутин меня снова погонит за вами.

– Дома меня не будет, я направляюсь к матери, а ее адреса он не знает.

– А если я вас задержу?

– Как? Силой? – удивилась Ольга Николаевна и, когда Секридов сделал к ней два решительных шага, коротко и неприметно выкинула перед собой одну руку, потом другую, и Секридов охнул, согнулся, зашипел от боли, стараясь захватить побелевшими губами немного воздуха.

– Разве так можно, дамочка? – обескураженно прошептал он.

– Не надо меня задерживать, и все будет в порядке.

– Я вас понял. – Секридов наконец справился с болью, наладил в себе дыхание, покладисто раскупорил щелки глаз: все, он уже вошел в положение Ольги Николаевны, да и испачкаться грязью в распутинской квартире ничего не стоит, людская молва потом будет преследовать долго. – Сейчас я вам открою дверь.

– Вот и хорошо, – произнесла Ольга Николаевна.

Старший филер тихо выпустил ее из дома, а через десять минут Распутин, устав от пляски, тяжело дыша, плюхнулся на лавку в прихожей, откинулся назад и пробежал глазами по собравшимся. Пальцем поманил к себе Секридова.

– Слушай, филер, а где женщина, которую ты привез с собой?

– Отбыла, Григорий Ефимович. – Филер смиренно опустил голову на грудь.

– Пошто не задержал?

– Нельзя было, Григорий Ефимович. Очень уж сурьезная дамочка. Держать ее силой – конфуз мог бы получиться на всю российскую столицу. А это, как я полагаю, нам ни к чему. Да и мать у нее не в порядке. Хворает. К матери поехала.

– Ох, кочевряжится, ох, кочевряжится, – недовольно покрутил головой Распутин.

– Женщина! – многозначительно произнес Секридов. – У красивых женщин всегда так было заведено. Это от рождения.

– Жаль, я не предупредил тебя, филер, что бабу эту нельзя отпускать.

– Я бы ее, конечно, попытался задержать, Григорий Ефимович, будь ваш приказ, но вряд ли бы она осталась. Да и на цыган вы запали. А это обидно – все внимание только цыганам.

– Как хочу, так и веселюсь, филер.

– Оно верно, только женщинам обидно, когда им мало уделяют внимания.

– Ладно, пока она не расстелется передо мной, как на бумаге, я для спасения ее мужа пальцем о палец не ударю. Пусть погибает мужик.

Гости прибывали – в основном женщины.

– Чавелла! – орал на всю квартиру Распутин. Это было единственное цыганское слово, которое он знал. Распутин выкрикнул его в тот вечер не менее двухсот раз. Впрочем, кто считал? – Чавелла!

– Весело живут, – сказал Секридов своему напарнику, молчаливому Терентьеву.

– Я бы так не хотел. Рано ли, поздно ли, охраняй мы этого мужика, не охраняй – ему все равно снесут голову.

– Я тоже так считаю. Главное – чтобы это произошло не в наше дежурство.

Часам к восьми вечера цыгане устали, попросились немного отдохнуть – именинник милостиво разрешил, выделил им для отдыха свой кабинет, выкрикнул:

– Дуняшка, кинь на пол несколько одеял – пусть поспят табором.

В квартире остались только женщины, человек двенадцать, в основном великосветские дамы в бриллиантах, в декольтированных платьях, громкоголосые, требующие у Распутина, чтобы он предсказал им судьбу.

– Вот проснутся цыгане – и предскажут, – пообещал Распутин.

– Тогда открой нам тайну, святой отец, – продолжали приставать к Распутину женщины, – победит Россия