Французская фантастическая проза. Библиотека фантастики в 24 томах - Франсис Карсак

Наступило молчание. Нет, я не бредил: он действительно съеживался и старел на глазах. Лицо его избороздили морщины. Еще одно, последнее чудо? Или я все-таки сошел с ума? Где я видел эту сатанинскую ухмылку, эти глаза, горящие дьявольской хитростью, эти тонкие губы?.. Он продолжал:

— Так что план Джинг-Джонга осуществится, то есть уже осуществился. То, что произошло, мог бы, в сущности, предсказать заранее какой-нибудь мудрец, но я после всех этих приключений пребываю в такой растерянности, что мой мозг не в силах охватить всего разом.

Бадарийская раса растворилась. Ее вытеснила раса перголийская. Преклони колени, парижанин, перед необъятной мудростью сущего! Перголийцы превратились в бадарийцев, но затем, с течением времени, бадарийцы в свою очередь стали перголийцами. Они одновременно и предки наши, и мы сами, и наши потомки; мы же — и пращуры их, и прапраправнуки одновременно. Все мы так переплелись, что стали одним и тем же. Они — это мы, говорю я тебе, а мы, живущие в Бадари, — это они.

Каждая из двух воюющих сторон, которых ты видел, отражает один из аспектов одной и той же действительности. Каждый воин сражался с самим собой, а я, Амун-Ка-Зайлат, и есть ученый перголиед Джинг-Джонг. Я порождаю сам себя в будущем и воскресаю в прошлом…

Превращение завершилось. Рядом со мной сидел, прихлебывая из бокала, Джинг-Джонг. Голова моя пошла кругом. Переживания расстроили мои нервы и затуманили рассудок.

Я вышел из кабаре. Бледный рассвет занимался над старым Монпарнасом, где прошла моя тихая жизнь. Джинг-Джонг увязался за мной. Он беспрестанно хихикал, заранее зная, что произойдет. Присутствие его превратилось для меня в пытку. Любой ценой я должен был вырваться из этого кошмара.

Внизу, в сточной канавке я заметил матово-белый округлый предмет. Видно, один из воинов обронил здесь свою машину времени. Я подобрал ее и с интересом принялся разглядывать. Внимание мое привлекли две кнопки. Перголийский ученый с подозрительной готовностью объяснил мне их назначение; одна служила для начала движения ео времени, а другая — для остановки.

— Машина установлена на прошлое, — ободряюще говорил перголиец. — Попробуй, не бойся. Ты улетишь совсем недалеко. Только нажми первую кнопку и тотчас другую: ты вернешься в прошлое, но всего на несколько часов. Это совсем просто.

И таково было обуревавшее меня желание вырваться из ада, что я не стал долго раздумывать. Мне и в голову не пришло, что за приторной услужливостью Джинг-Джонга кроется дьявольская хитрость. Я зажмурил глаза и лишь потом, нажав на кнопки, проклял все на свете.

Меня сильно тряхнуло, подкатила тошнота, вокруг замелькали яркие светила. Потом — еще один толчок, и я вновь на Земле.

Через секунду я все понял. Окружающий мир помолодел на двенадцать часов. Я включился в существование накануне вечером, с теми же мыслями и настроениями, что и тогда, перед началом всех приключений. Мне предстояло заново переживать эту кошмарную ночь, причем во всех подробностях, а стало быть, на исходе ночи мне вновь придется подобрать машину времени и нажать на кнопку. И снова я вернусь назад, и опять потащусь через эту ночь… И так вновь и вновь, до бесконечности. Еле заметное движение моего пальца навсегда затянуло меня в замкнутый цикл течения времени…[16]

Я открыл глаза и осмотрелся.

Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя на прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развернутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в нее глаза и пробегал строчку-другую.

Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.

Именно в эту секунду в мое мирное существование вторгся бадариец…

Жерар Клейн

Голоса Пространства{5}

Впервые я услышал голоса Пространства на борту искусственного спутника, что кружит между орбитами Земли и Луны. На спутнике я оказался потому, что жить на Земле стало невыносимо и захотелось бежать от однообразия и эпидемии сумасшествия, которое подстерегало меня там, на нашей планете. Думаю, вы помните, каковы они были. Годы безумия. Сумасбродство и нетерпимость каждый день грозили войной, и переполненные лечебницы уже не вмещали помешанных.

Но для тех, в ком отвращение не погасило искру жизни, еще оставалось Пространство. Вот где люди еще пытались чего-то достичь. Там, вдали от бессмысленной суеты и угара больших городов, без помех отдавалась раздумьям и работе горсточка людей. Там мы точно знали, каких одолевать противников пустоту, страх, невесомость — и к каким целям стремиться — к Марсу, Венере, Юпитеру, Сатурну, к астероидам, а быть может, и к Меркурию, и к Урану; мы даже мечтали проложить дорогу детям и внукам. Пусть они достигнут звезд.

Наша жизнь была вовсе не так однообразна, как могут подумать. По крайней мере нам она казалась куда увлекательней, чем та, какую мы могли бы вести на Земле. И несмотря на неизбежную строжайшую дисциплину, которой подчинялось все наше существование, мы чувствовали себя свободными, как никогда. Впереди у нас были века научных исследований, наконец-то мы видели звезды, не затянутые пеленой земной атмосферы, заново совершали открытия в пространстве, не знающем тяготения, изучали состояние людей, внезапно поставленных лицом к лицу с миром чуждым и неведомым. Каждый мог заниматься тем, что ему по душе, — и так, не торопясь, в свое удовольствие мы следовали многообразными путями познания. И вот во время одного из таких опытов я впервые услышал голос Пространства.

Специалистом по электронике у нас был Грандэн; он изучал эффект сверхпроводимости, который обнаруживается, когда температура падает почти до абсолютного нуля. Это же явление позволило ему сконструировать сверхточные аппараты и с их помощью тщательно исследовать любую гамму волн, от самых коротких, которые когда-то называли космическим излучением, минуя те, которые наш глаз воспринимает как свет, и до самых длинных. Его чуткие приборы ловили колебания, посланные далекими солнцами тысячи лет назад. На экранах его осциллографов плясали сумасшедшую сарабанду огненные точки, и это значило, что за полтораста тысяч лет перед тем какая-то звезда на другом краю галактики вспыхнула и обернулась сверхновой, прежде чем погаснуть навеки.

Грандэн был худой, сухопарый, странная желтоватая кожа словно бы в трещинах, как будто среди его ближайших предков затесалась какая-нибудь огромная ящерица. Был он на редкость молчалив, казалось даже, ему трудно связать самые простыв слова, так сильна привычка изъясняться математическими формулами. Но в отвлеченном мире электронов ум его обретал необычайную проницательность. Грандэн плохо понимал людей, потому-то и летел, как и мы, по космической орбите, зато никто так не умел подметить признаки недуга, постигающего любую машину. Однако в отличие от многих своих коллег он не приписывал инструментам сложных человеческих чувств. Нет, напротив, он людей готов был считать чересчур сложными, хрупкими машинами, которые слишком часто ошибаются.