Марафон нежеланий - Катерина Ханжина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один раз. Почти как много лет назад ее повстречали Адам, Тимур, Матвей и Миша. Забава нигде не появлялась, даже с YouTube удалилась. Это связывали с заявлением Ады. Одно время она курировала проект «Не молчи» и, чтобы вдохновить девушек, рассказала историю о семейном насилии. Но не свою, а Забавы. Оказалось, что ее с 11 лет насиловал отчим. Маме она рассказала только в 16 лет. Но та испугалась развода (отчим Забавы был одним из самых богатых предпринимателей Новороссийска) и отправила Забаву учиться в Санкт-Петербург. Они оплачивали ей дорогую квартиру на пересечении Невского и канала Грибоедова, каждый месяц высылали крупную сумму на карманные расходы, но, как заявляла Ада, Забава с 16 лет с ними не виделась.
Сама она никак не прокомментировала эту новость. В чате в «Телеграме», где общались все бывшие ученики «Джунглей», писали, что сейчас она работает ангелом у Спаса на Крови – раскрашенная белой краской, печально сидит с арфой в руках и фотографируется с туристами за деньги.
Я все время рассматривала этих ангелов (их в центре Петербурга несколько), но ни разу не видела Забаву. Как-то рано утром, около пяти, я возвращалась домой по Невскому. Разглядывала окна, сонно думая ни о чем. И вдруг на втором этаже увидела, как девушка моет окно. Я сразу же вспомнила историю Тимура, но у этой девушки были светло-русые волосы всего лишь до плеч. Я вышла на дорогу, чтобы ее рассмотреть, и, все еще сомневаясь, окликнула. Забава совсем не удивленно посмотрела на меня и помахала рукой.
– Как ты?
– Нормально. Только окна приходится каждую неделю мыть, никак не привыкну. А вот шум машин почти не слышу – он как будто бы с каждым днем удаляется.
– Извини! – крикнула я, хотя уже почти пережила тот период, когда считала себя перед всеми виноватой.
– Ничего, ты не отвлекла, я почти закончила.
У меня защипало в носу. И хотя мы с ней почти не общались раньше, хотелось подняться к ней, обнять и поболтать, вспоминая забавные случаи. Но я не знала, что еще ей сказать. Помахала на прощание и так и шла по дороге до Зингера.
Это было два года спустя после «Джунглей». Больше я ее не встречала, хотя, проходя мимо, всегда всматривалась в эти окна напротив базилики Святой Екатерины. Как-то белой ночью, почти год спустя, мы гуляли, немного пьяные, с моим парнем (таким же неопубликованным писателем, как и я), Савой и Ритой.
Сава предложил зайти в гости к Забаве. Мы, глупо хохоча, стали высчитывать номер квартиры, потом долго звонили в домофон.
С третьего раза нам сонным хриплым голосом ответил мужчина:
– Уже больше полугода как съехала, а ебари до сих пор звонят среди ночи.
О Тимуре долгое время ничего не было слышно. Говорили, что ему некуда было возвращаться – ни денег, ни квартиры, ни друзей. С семьей он не общался еще с переезда в Питер.
Примерно три года спустя, когда я навещала маму и Сашку, Дементий сказал мне, что случайно встретил его несколько месяцев назад. Они с друзьями ездили по городкам и селам Русского Севера – снимали какой-то артхаусный фильм. В одном из монастырей на берегу Белого моря он и увидел Тимура: «Весь в черном; еще худее, чем раньше; лицо прозрачное, как на картинах старых мастеров».
Они не общались, но про Тимура немного рассказали другие монахи – он приехал три года назад реставрировать настенные росписи за жилье и еду, с тех пор так и остался. Почти ни с кем не разговаривает, много работает, «как будто видел Ад». Сказали, что когда он начинает работать над новыми фресками, то почти не спит и не ест. Хоть Дементий и не говорил, что Тимур стал монахом, мне так легко представлялось, как он своим по-приятному шершавым и тихим голосом беседует с какой-нибудь заблудшей душой. Правда, все толковали его уход по-разному: Сашка, например, говорил, что, реставрируя фрески, Тимур хочет остаться в вечности, что понял – как одинокий самостоятельный художник он никогда не сможет прославиться, а так хотя бы что-то, сделанное его рукой, просуществует дольше его самого.
Примерно так же я думала про Мишу. После «Джунглей» он хотел обессмертить себя максимально героической смертью. А если не получится умереть, то станет героем, что тоже неплохо.
Почти сразу же после «Джунглей» у Миши вышла книга. Ее заметили – сначала из-за интереса к «Джунглям» после скандала, чуть позже – из-за восторга первых прочитавших.
Миша стал известным писателем. Уже не в самиздате опубликовали его первые работы. Но все, что он писал, было ровным и правильным. Он был просто заметным современным, а не вневременным автором.
Я думаю, именно в погоне за отпечатком вечности он и отправился на войну. Сначала в одну горячую точку, потом в другую. Он делал там (судя по его же книгам) самые смелые и безрассудные вещи. Но всегда выживал: чудом спасался от снайперской пули, пробегал в миллиметрах от мин, просыпался за минуты до обстрела. А еще очень гордился тем, что лидировал по числу убитых врагов. На вопросы типа: «Почему же писатель не пишет, а воюет?», он отвечал: «Лермонтов тоже воевал. Толстой воевал. Если сидеть дома, то не напишешь ничего глобального». Тот образ печального, но иронизирующего над своей непонятной меланхолией русского, то скромное восхищение нашим наследием превратилось из его первых работ в фанатичную идею русского величия. Так и назывался самый громкий его роман: «Русский. Великий». Насмехаясь и над Мишей в том числе, Сава позднее выпустил антиутопический роман «Великороссия».
Когда я наблюдала за Ритой и Савой, мне казалось, что вот оно – человеческое счастье. У меня оно тоже может быть, нужно только расслабиться и принять простоту жизни. Принять то, что главной радостью могут быть моменты, когда ты кладешь голову на плечо любимого, планируешь с ним, как обставить новый дом или куда поехать отдыхать.
Но каждый раз я слышала голос Адама: «Мы изначально рождаемся такими» и «Кто-то приходит в этот мир быть счастливым, независимо от жизненных обстоятельств. А мы – чтобы страдать и творить искусство». С одной стороны, от этих мыслей было печально, а с другой – я радовалась, что некого винить в своих приступах меланхолии. Если я такой была задумана природой, то я должна отдать ей долг или принести в жертву произведение, которое родится из моей боли и рефлексии.
Я часто
