Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
26 января
Сегодня должна была быть у профессора Л.-Д., прочесть ему свой реферат и потом идти на заседание философского общества.
Войдя в его кабинет, я чувствовала себя сначала, по обыкновению, немножко неловко, но потом – в своей сфере. Когда я начала читать, мало-помалу забыла обо всем и думала только о том, что изложено, и о недостатках работы. Но, вопреки моему ожиданию, он не выбранил меня – наоборот, отнесся к работе очень внимательно, сказав, что видно тщательное изучение материала, и указал на недостатки: главным образом план, группировка мыслей, по его мнению, должны быть иными. Я подумала, что он не хотел сказать своего истинного мнения о реферате просто из вежливости, но при взгляде на его симпатичное, умное, спокойное лицо – невольно отказывалась от такого подозрения. А впрочем – ведь в том-то и виден ум, чтобы уметь обходиться с людьми, не затрагивая их самолюбия.
Заседание философского общества было очень интересно. Читал Боборыкин доклад о преподавании философии в средних учебных заведениях во Франции. Судя по заглавиям тем, задаваемых при экзамене на аттестат зрелости, докладчик приходил к заключению, что общий умственный уровень юношей Франции выше русского юношества. Для примера он указал на наши семинарии, воспитанники которых, благодаря преподаванию философских предметов, в общем гораздо развитее гимназистов. Доклад был покрыт громкими аплодисментами. Публики было много, студентов значительно меньше, нежели курсисток. Наша братия покрывала почти все скамьи, и я воображаю удовлетворенное гордое самолюбие Введенского, который восседал на председательском месте.
После доклада были прения. Удивительно, до чего – даже в ученых обществах – отклоняются в спорах в сторону мелочей. Так и здесь: вместо того, чтобы обсуждать, каким путем и в каком объеме желательно введение философии в курс гимназический – прения пошли, что называется, вкривь. Стали спорить о семинариях, а затем об… английских колледжах сравнительно с французскими. Боборыкин из себя выходил, доказывая, что в английских колледжах студент за 3000 руб. в год научается двум-трем отрывкам классиков и одному из Евклида; с ним спорил какой-то субъект. Резюме делал Введенский, признав введение философии желательным… в идеале, но пока неуместным, ввиду общей неправильности постановки воспитательного дела в гимназиях, а также ввиду того, что из гимназии по большей части выходят атеисты, и, в случае введения преподавания философии, – такой результат обязательно припишут ей. Последнее заключение было очень некрасиво: походило на ловкий поклон в сторону… Но Введенскому, однако, аплодировали не меньше, нежели Боборыкину. Стыдно нашей братии.
28 января
Эта неделя проходит вся так, что не пришлось ни на минуту остаться наедине с собою… легче дышалось, не думалось, да и интересно было…
На курсах назначена генеральная репетиция (в костюмах). За эти дни была изменена программа, переменились и участницы вечера: решено было поставить 4 сцены: из «Русалки», «Бориса Годунова», «Полтавы» и «Евгения Онегина» – объяснение Татьяны с Онегиным. Я и В. с трудом были пропущены наверх, в залу, так как, кроме участвующих и членов бюро, посторонних не впускали! Там уже были все участницы апофеоза, частью одетые, я помогала им. Кого-то не хватало, суетились, бегали, кричали… VI аудитория была в полном беспорядке, – разбросанные направо и налево костюмы, на кафедре что-то вроде туалета; в соседней химической лаборатории все столы были заняты принадлежностями туалета…
– Марьи Ивановны нет! Где Марья Ивановна? Дьяконова, оденьте ее платье, да встаньте в апофеоз! – кричал мне кто-то.
– А говорить мне ничего не надо?
– Ничего, скорей, скорей, Шляпкин кричит, что она необходима, а ее нет… Ну, ну!! – и я не успела ничего сообразить, как очутилась в аудитории, раздевалась наскоро и кто-то меня одевал, кто-то стоял возле… Я разделила волосы пробором – получилась старинная прическа, которая так идет ко мне, – и все в один голос воскликнули:
– Вот настоящая Марья Ивановна!..
«Гринев» подбежал ко мне, схватил меня за руку и не отпускал. «Он» был такой славный, толстенький, симпатичный. Скоро были готовы «Ангел» и «Муза»; не хватало только статуи Пушкина, которую мы не достали. Для чтения было выбрано стихотворение Полонского о Пушкине: «Пушкин – это возрождение русской музы…», и потом соответственные лица должны были повторять те строфы, которые относились к некоторым произведениям Пушкина. С этим было много хлопот: чтобы всякий знал свой № и не перепутал… Шляпкин просто все горло раскричал, – говорить тихо было нельзя за расстоянием и движением; он бегал, кричал, задыхался и… делал в сущности все, так как помощниц среди нас ему не нашлось, кроме одной, которая распоряжалась всем в уборной.
Наконец, все было улажено, и «статистам» можно было уйти – началась репетиция в костюмах, но мы оставались. Все сцены шли хорошо. Конечно, лучше, если бы мужские роли исполнялись соответственно мужчинами же, но несмотря на это, все же Мельник и Самозванец были интересны, а остальные – Мазепа и Онегин – являлись только как необходимое дополнение к монологам Марии и Татьяны. Последняя по внешности хороша, но как актриса – слишком холодна (и я могла бы так сыграть), тем не менее исполнительница, кажется, была о себе иного мнения. В общем, я проваландалась на курсах без малого до 11-го часа, и когда пришла домой, – в квартире был в полном разгаре пир: хозяин был именинник. Я ушла ночевать к Юленьке.
30 января
На другой день я имела глупость проспать лекцию Шляпкина о Пушкине. Утром, когда мы вместе с В. поехали в Лицей за статуей поэта – ее уже выносили; оставалось повернуть обратно и ехать шагом за повозкой. Было очень холодно, мы отчаянно мерзли.
Накануне я писала письмо к инспектору, где просила отпустить брата по «важному семейному делу», чтобы он мог присутствовать на вечере; Шурка пришел после своих занятий, и я ушла на курсы. В сущности, мне нечего было делать там так рано, надо было только выгладить ситцевое платье «Марьи Ивановны». О, что это было за платье! Я никогда в жизни не видала такого ситца! Желтенькое с цветочками, хотя сшито было мило, и с косыночкой, но кринолина я не имела мужества надеть, – до того он был грязен… брр!.. Я взяла другую шелковую «бальную» юбку – тоже грязна, и меня покоробило, но все же не так грязна, как этот ужасный кринолин. В «уборной», вернее в физическом кабинете, была давка: среди приборов на столах стояли принадлежности туалета, а на кафедре в VI аудитории причесывались
