Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ах, до чего это все глупо и дерзки-наивно! Досадно, что я не могла сказать ни слова с кафедры. И как нарочно вот уже второй раз мои семейные дела отвлекают меня от общего дела…
Вчера, когда я ехала из гимназии с братом мимо университета – кругом него и по набережной стояла толпа студентов; перед входом в университет с набережной – отряд полицейских, а у главного подъезда – взвод конных какого-то войска или жандармы – не знаю хорошенько. В этот день университет был закрыт по распоряжению правительства.
Что-то теперь делается у нас? Душа моя разрывается между противоположностями: там, в Петербурге, я оставляю свою вторую, духовную родину – курсы, а в Нерехту еду… что ждет меня там? Сегодня мне уже приснилось, что я не застала бабушку в живых. Но подозрение, что это подстроено ради моего «спасения», не выходит у меня из головы. Впрочем, в газетах известий о волнении нет, и поэтому мать не могла еще узнать ничего. Нет, должно быть, это правда. Но я не могу примириться с этим… Через три часа я буду на родине – что-то узнаю я?..
19 февраля, Публ. Библ.
Третий день, третий день… Прямо с вокзала попала я в разгар истории. Произошло что-то непонятное, тот гипноз толпы, вследствие которого все потеряв голову идут… куда и сами не знают. Два дня назад, когда было самое острое столкновение между двумя партиями, – казалось, целый ад был у меня в груди: нет, я не пойду за ними! никогда! Мне дорого существование В.Ж.К., я не желаю рисковать судьбой единственного в настоящее время женского университета в России, а они, чего хотят они?! – Закрытия курсов – ради того, чтобы этим примкнуть к студентам! – Да ведь университета не закрыть, а курсы с радостью закроют, у них так много врагов. И вот мы, небольшая партия человек в 50, дружно отстаивали дорогое нам учреждение, стояли за идею против сотенной толпы, под градом насмешек, свиста и шума обструкции; среди этой-то массы были все, кто мне более или менее близок, все мои знакомые. Ах, как больно было сознавать всю бездну их недомыслия, с каким отчаянием сжималось сердце при мысли, что из-за этой толпы может погибнуть наше учреждение, а если и уцелеет, то не откроются другие, подобные…
Я пишу и волнуюсь… Нужно быть спокойным и беспристрастным во всем. У меня холодный анализ всегда является вслед за вспышкой увлечения. Обдумаем же теперь все происшедшее вполне хладнокровно…
20 февраля, утром
Курсы, как и все высшие учебные заведения, закрыты. Когда я пришла туда – меня поразила необыкновенная тишина, лишь небольшая толпа курсисток бродила по коридору.
Теперь смутно на душе, и точно какой-то камень лежит на сердце…
Курсы закрыты; в каком же положении наша маленькая партия? Морально мы все на стороне студентов, только не сочувствуем форме, избранной для выражения протеста… Ну, и что же вышло? Дело только что началось, а впереди уже полная неизвестность.
Вчера я была у Е.Н. Щ-ной, и она встретила меня словами:
– А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать – прекрасно делаете!
Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству.
– Напрасно, – сказала она. – Мы переживаем в данную минуту исторический момент. Теперь доказывается полная непригодность многого, что мешает свободно работать… Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя.
Все то раздвоение, и без того мучительное, которое я переживала в эти дни, поднялось с новой силой. Я почти не слушала Е.Н. и хотела в эту минуту только одного: остаться наедине с собою, со своею совестью. Но, к сожалению, нельзя было: пришлось рассказать Е.Н. обо всем, что у нас делалось. Со свойственной ей резкостью и лаконичностью она тотчас же выразила свое мнение о положении нашей партии. Она до того не понимает души человеческой, что всегда выражает свое мнение, не думая, что иногда это излишне. Так и теперь: мне пришлось выслушать, что мы в невыгодном положении, что самое лучшее – единение и т. п. Как будто я и без нее этого не знаю! Я возразила ей, ради чего мы стоим против большинства. – «Если вы опасаетесь, что будет затруднено открытие курсов в провинции – я вам скажу на это, что подобное опасение – не выдерживает критики. Курсы и без того в провинции нескоро откроются». Потом она рассказывала мне, как благоприятно относятся к нам в обществе, всякие сочувственные отзывы, циркулирующие в столице…
Я поспешила уйти, и всю длинную дорогу от Щ-ной я думала о положении нашей партии. На душе было страшно тяжело. Вспоминая читаный бюллетень о событиях и обдумывая вновь все происшедшее, – я начала колебаться. Выходило так: сочувствуя морально студентам и не примыкая к общему движению из осторожности, из боязни повредить делу высшего женского образования, мы как бы останавливались на компромиссе, и положение становилось тем более тяжелым нравственно, чем сильнее была та партия. Рассматривая же свою осторожность с точки зрения вредных последствий для наших, собственно, курсов, – я приходила к заключению, что опасаться не имеем основания, так как ничего политического в нашем движении нет и все сочувствие общества будет на нашей стороне, – да и курсы теперь настолько развились, что закрытие их в данный момент представляется маловероятным; с другой точки зрения – препятствий для открытия курсов в провинции, – самая возможность открытия таких курсов пока еще маловероятна. А следовательно, выходило, что наша осторожность из-за проблематического пункта – являлась уже излишней и ставила нашу небольшую группу совершенно в ложное положение перед нашими же товарищами.
Выходом является одно: присоединение к большинству. Я почувствовала, как большая тяжесть отлегла от сердца при таком решении.
21 февраля
С такими мыслями легла я спать, с такими же и проснулась, читая в Zeitung’e18 повеление Государя Ванновскому произвести «всестороннее расследование» причин и обстоятельств беспорядков, начавшихся 8 февраля, и также указание, что принятие мер к восстановлению порядка возлагается на начальство этих учебных заведений.
