Августовские пушки - Барбара Такман

Бюлов пришел в бешенство, узнав о том, что «эшелон в тылу 2-й армии превратился, вопреки предписаниям главного штаба, в наступающий эшелон». Его войска, как и другие германские части, к Марне вышли физически обессиленными. «Мы совершенно выбились из сил, — писал один офицер из X резервного корпуса. — Люди падают в канавы и лежат там, едва дыша… Затем вновь команда — по коням. Я еду, уронив голову на гриву лошади. Всех мучают жажда и голод. На нас нападает апатия. Такая жизнь мало чего стоит. Потерять ее, значит потерять немного». Солдаты Хаузена жаловались на отсутствие «горячей пищи в течение пяти дней подряд». В соседней 4-й армии один офицер писал: «Мы целый день идем и идем по удушающей жаре. На заросших щетиной лицах лежит слой пыли, и люди похожи на шагающие мешки с мукой». То, что германское наступление приводило к физическому изнурению и падению морального состояния войск, не тревожило командующих армиями. Все они, как и Клук, были убеждены в полном поражении французов. 3 сентября Бюлов писал в донесении, что французская 5-я армия потерпела «сокрушительное поражение» — в третий или четвертый раз, — «совершенно дезорганизована» и бежит на юг к Марне.

Хотя и не «дезорганизованная совершенно», 5-я армия, замыкавшая отступление французских войск, явно была не в хорошей форме. Ланрезак, не стесняясь, в открытую выражал недоверие Жоффру, оспаривал приказы командования, ссорился с офицерами связи из главного штаба. Это отрицательно влияло на его подчиненных, расколовшихся на две враждующие группы. Постоянная угроза арьергардам армии со стороны противника измучила офицеров штаба, все испытывали раздражение и тревогу, нервы каждого были крайне напряжены. Командир XVIII корпуса генерал Ма де Латри, войска которого находились ближе всего к противнику, думая о состоянии солдат, испытывал «душевную боль». Потрепанная в боях, 5-я армия тем не менее пересекла Марну, находясь на значительном расстоянии от противника, практически выйдя из зоны боев. Таким образом она выполнила условие Жоффра, касавшееся возобновления наступления.

О своем намерении приступить к операции «через несколько дней» Жоффр проинформировал правительство, однако не указав точной даты, и настроение в главном штабе царило мрачное. Каждый день из поездок по армиям возвращались офицеры связи, подавленные и унылые. Как заметил один из них, в войсках «повсюду веял ветер поражения». Главный штаб решил перебраться еще на 30 миль в тыл, в Шатийон-сюр-Сен, что и было сделано через два дня — 5 сентября. За десять дней Франция потеряла города Лилль, Валансьенн, Камбре, Аррас, Амьен, Мобеж, Мезьер, Сен-Кантен, Лан и Суассон, а также угольные шахты и железорудные копи, районы, где выращивали пшеницу и сахарную свеклу, и одну шестую часть населения. Как личное горе каждый француз воспринял весть о том, что Реймс, в кафедральном соборе которого короновались все французские короли, начиная от Хлодвига и кончая Людовиком XVI, был объявлен 3 сентября открытым городом и отдан на милость армии Бюлова. Не пройдет и двух недель, как немцы, озлобленные поражением под Марной, подвергнут город артиллерийскому обстрелу, в результате чего Реймсский собор приобрел для мира то же символическое значение, что и библиотека Лувена.

Жоффр, еще сохранявший внешнее спокойствие, регулярно, как и прежде, три раза в день принимал пищу и ложился спать неизменно в 10 часов вечера. Но с 3 сентября главнокомандующий начал испытывать заметный душевный дискомфорт: он решил для себя, что ему необходимо избавиться от Ланрезака. Официальным поводом для отстранения его от командования были объявлены «физическая и моральная депрессия» Ланрезака и его «личные неприязненные взаимоотношения» с сэром Джоном Френчем, уже получившие широкую огласку. Это нужно было сделать в интересах будущего наступления, в котором 5-й армии отводилась главная роль; существенное значение имело и участие в нем англичан. Несмотря на твердость и умелое руководство, проявленные им во время боев под Гюизом, Ланрезак, как убедил себя Жоффр, после этого «окончательно утратил боевой дух». Вдобавок Ланрезак постоянно критиковал приказы главного штаба, зачастую возражая против них. Вообще говоря, это не могло служить доказательством «упадка его моральных сил», однако главнокомандующий весьма болезненно реагировал на подобные выходки.

У Жоффра редко рождались собственные идеи, но он очень искусно пользовался советами других и более или менее осознанно поддался влиянию верховодивших в оперативном отделе доктринеров, которые, как сказал один из критиков французской военной системы, создали своего рода «церковь, вне которой нет спасения и которая никогда не прощает тех, кто обнажил фальшь ее доктрины». Грех Ланрезака заключался в том, что он был слишком прав и слишком громко заявлял о своей правоте. Он с самого начала был прав, когда говорил о фатальной недооценке правого крыла германских армий, в результате чего значительная часть Франции оказалась под кайзеровским сапогом. Решив прекратить сражение под Шарлеруа, так как армии Бюлова и Хаузена грозили ему двойным окружением, Ланрезак спас левое крыло французских войск. Как признал после войны фон Хаузен, этот шаг опрокинул все расчеты немцев, стремившихся уничтожить левый фланг французов, и в конечном итоге Клук вынужден был развернуться влево, стремясь ликвидировать 5-ю армию. Почему Ланрезак отступил, из страха или мудрости, не суть важно, ибо страх иногда и есть мудрость. В данном случае отступление подготовило почву для новой операции, которую задумал Жоффр. Все это получило признание лишь после войны, когда французское правительство сделало запоздалый жест и наградило Ланрезака Большим крестом ордена Почетного легиона. Однако в первые месяцы горечи поражения lèse majesté, «оскорбление величества», верховного командования со стороны Ланрезака стало невыносимым для главного штаба. В тот день, когда генерал переправил армию через Марну, его уже готовились отправить на Тарпейскую скалу.

На самом деле на Ланрезака после всего случившегося полностью полагаться было бы неблагоразумным. Несомненно существовавшее взаимное недоверие Ланрезака и главного штаба, кто бы ни был в этом виноват, а также открытая неприязнь между ним и Джоном Френчем могли повлиять на те решения, который он, как командующий армией, примет в час кризиса. Идти на такой риск Жоффр не мог. Он готов был на любые меры, чтобы устранить все, что могло помешать успеху предстоящего наступления. Если учесть события двух следующих дней, то за первые пять недель кампании Жоффр сместил со своих постов двух командующих армиями, десять командиров корпусов и тридцать восемь — то есть почти половину от их общего числа — дивизионных генералов. На их место пришли новые и в основном более способные военачальники, включая трех будущих маршалов — Фоша, Петена и Франше д’Эспере. Боеспособность армии повысилась, хотя и за счет некоторой несправедливости.

На своем автомобиле Жоффр отправился в Сезан, где в тот день располагалась штаб-квартира 5-й армии. В заранее условленном месте он встретился с командиром I корпуса Франше д’Эспере, который появился с головой, обмотанной полотенцем, — стояла ужасная жара.

— Вы смогли бы командовать армией? — спросил Жоффр.

— Как любой другой, — ответил Франше д’Эспере. Когда Жоффр с недоумением посмотрел на него, он, пожав плечами, пояснил: — Чем выше пост, тем легче. Больше подчиненных и больше помощников.

Решив этот вопрос, Жоффр отправился дальше.

В Сезане, оставшись наедине с Ланрезаком, Жоффр заявил:

— Друг мой, вы выдохлись и стали нерешительным. Вам придется отказаться от командования 5-й армией. Мне не хотелось бы вам такое говорить, но я должен это сделать.

Как вспоминает сам Жоффр, Ланрезак, подумав немного, ответил: «Вы правы, генерал», — и выглядел он как человек, избавившийся от непосильной ноши. По свидетельству же Ланрезака, он, напротив, резко протестовал и потребовал обосновать это решение. Жоффр лишь твердил: «Колебания, нерешительность», а потом выразил недовольство «замечаниями» Ланрезака относительно отданных ему приказов. Последний возражал, говоря, что это не может служить причиной отстранения от командования, поскольку все его замечания оказались верными, что в общем-то и было главным. Но Жоффр явно не желал ничего слушать. Он «делал гримасы, показывая, что я истощил его терпение; он боялся смотреть мне в глаза». Ланрезак отказался от борьбы. После этого разговора Жоффр, по словам его адъютанта, выглядел «очень нервным» — уникальный случай.

Затем послали за Франше д’Эспере, который в это время обедал. Не доев суп, он встал, выпил бокал вина, надел шинель и отправился в Сезан. На перекрестке, запруженном медленно двигавшимися военными повозками, его автомобиль остановился, и генерал выскочил из машины. В армии так хорошо знали его коренастую фигуру с головой, напоминавшей снаряд гаубицы, пронзительные черные глаза, короткую стрижку-«ёжик», резкий властный голос, что люди, лошади и экипажи как по мановению волшебной палочки сразу расступились перед ним. В последующие дни, когда он метался из корпуса в корпус, когда обстановка на фронте, а вместе с ней и его характер стали ухудшаться, он, чтобы пробиться сквозь заторы на дорогах, принимался стрелять из револьвера из окна своего автомобиля. Английские солдаты прозвали его «отчаянный Фрэнки». Сослуживцы Франше д’Эспере считали, что он превратился из знакомого им живого, общительного и дружелюбного, хотя и строгого, командира в сущего тирана. Он стал свирепым, властным и холодным человеком и терроризировал свой штаб не меньше, чем армию. Не успел Ланрезак передать ему секретные дела и выехать из Сезана, как вдруг в штабе зазвонил телефон. Трубку взял Эли д’Уассель. Было слышно, как он с раздражением говорил: «Так точно, господин генерал. Нет, господин генерал».