Из тьмы веков - Идрис Базоркин

Настала полночь, а Байсагуров все не отпускал своих гостей. За ужином он пил один. Пить он умел, но, выпив, не мог удержаться от разговора. Он с увлечением рассказывал гостям о подвигах своего отца, который участвовал в последней турецкой кампании. О том, как тот из аманата вышел в офицеры и как не хотел, чтобы сыновья пошли по его стопам. Сначала он определил Солтагири в университет. Но за участие в собраниях и демонстрациях 1905 года его оттуда вместе с товарищами выгнали. И тогда заслуги отца помогли ему кое-как устроиться в кавалерийское училище.

Горцы почтительно слушали его, а он говорил, говорил, шагая по комнате и изредка поглядывая на себя в зеркало. На столе горела оплывшая свеча. Слабый свет еще больше подчеркивал бледность Солтагири.

От разговоров о своей жизни он вернулся к письму Калоя.

— Я написал все, что ты хотел, — сказал он, встав против него. — Но в нем ты говоришь о таких вещах, за которые, если узнают, тебя по головке не погладят! Ты высказываешься против войны, против «гармониста»! Это политика! А солдату политикой заниматься запрещено. Наше дело — воевать.

Я на всю жизнь получил урок за политику! Но то было мирное время. А сейчас знаете, чем это пахнет? Я уважаю вас. Мы земляки, вместе воюем, над нами равно витает смерть. И запомните мой совет: не наше это дело! Мы при России, а не она при нас. И пусть они решают свои дела, как хотят. Нас слишком мало, чтобы ввязываться еще и в их жизнь…

Есть у них разные партии, в которых одни хотят одного, другие — другого. Есть и такие, которых немцы наняли мутить солдат, чтобы легче расправиться с ними. Только все это до поры до времени! Романовы правили триста лет! И еще триста будут! Народ русский терпеливый! А наша хата с краю… — Байсагуров вдруг замолчал, задумался о чем-то.

— У тех русских, с которыми мне приходилось говорить, мало осталось терпения, — сказал Калой. — И до наших доходит…

— Что? Да… Ну в общем не нам это решать. Мы присягали царю и отечеству и будем с честью до конца выполнять свой долг! — скороговоркой сказал офицер, видимо, желая прекратить этот разговор.

В дверь постучали.

— Войдите!

В комнату стремительно вошел Бийсархо. Окинув взглядом всех и взяв под козырек, он обратился к Байсагурову:

— Ваше высокородие! Четвертый взвод с нуля в карауле. Разрешите забрать людей? — И, обращаясь к Калою, гаркнул: — Всадник Эги, потрудитесь встать перед офицером! — Калой побледнел, но встал.

— Разрешаю! — сказал Байсагуров. — А вам остаться.

Когда Калой, Орци и денщик вышли, он подошел к Бийсархо и, обдавая его запахом спирта, покачиваясь с каблуков на носки, сказал:

— Твоя манера разговаривать и вести себя с людьми кончится плохо… Или тебе кто-нибудь из офицеров сбреет голову… под подбородком, или от кого-нибудь из нижних чинов ты получишь пулю в затылок.

— Но зато меня не разжалуют за излишний демократизм! — ответил корнет, не опуская глаз.

Байсагуров отошел к столу, налил из баклажки две стопки спирта и, протянув одну Бийсархо, иронически улыбнулся.

— Гость! — сказал он. — А я ингуш, и для меня закон гостеприимства свят! Пей!

Бийсархо залпом осушил бокал, выдохнул, проглотил кусочек остывшего мяса.

— Благодарю за предупреждение, — сказал он, — но я не знаю, как ты можешь пытаться совмещать либерализм с воинской дисциплиной.

— А как Денис Давыдов водил крестьян с вилами и в лаптях против Буонапарте?

— Но мы же не партизаны! И сейчас не двенадцатый год. А в нашем народе этого дурацкого, первобытного вольнодумства и так столько, что хватит еще на века! И вот доказательство: наглец Калой рассиживает с тобой, как равный! Как тамада на свадьбе!

— Молчи! Про него молчи! — воскликнул Байсагуров. — Он хороший человек! Ей-богу! Я б на его месте давно рассчитался с тобой за твои придирки… И откуда у тебя столько амбиций! Ведь если взять любого из нас, так мы же в третьем колене поголовно все крестьяне! Не из князей же мы!

— А в тридцатом или трехсотом колене обезьяны! Так что ж мне теперь вместе с Калоем на четвереньках ходить? Нет! Недаром современное общество разделено на сословия! И я считаю это разумным. Каждому свое!

— Молодец! — снова воскликнул Байсагуров. — Хорош парад! Но послушай вот это: «А с Чаборзом нас нечего сравнивать. Мы всегда впереди первых. И перед людьми наши лица белые. А он за полком, как ворон за пахарем. Идет и червей подбирает…»

А ты говоришь «сословия»… Учились бы вот такие, так больше пользы было б, чем от нас с тобой…

— Это Калой доносит?.. — бледнея, спросил Бийсархо.

— Корнет! Не забывайтесь! Или вы думаете, я позволю себе доносы записывать? — Байсагуров жег корнета взглядом. — Что я, жандарм?

— Но тогда разрешите узнать, что вы читали? — заносчиво воскликнул Бийсархо.

Байсагуров прошелся по комнате. Он едва справлялся с собой. Подсев к столу, он прочитал из письма Иналука о Чаборзе и его торговле оружием.

— Это письмо из дому… А это ответ твоих всадников… И таким ответом солдата можно гордиться! — сказал он, пристально глядя на Бийсархо и покачивая ногой. — А вы за что ненавидите их?.. — Бийсархо молчал. Он не знал, известно ли Байсагурову о его причастности к этим махинациям с оружием и покойниками или нет. — Чаборз Гойтемиров твой приятель, — снова заговорил Байсагуров. — Если хочешь, сам скажи ему, чтобы он в двадцать четыре часа убрался к чертовой матери!.. Если он этого не сделает, я предам дело гласности, — он поднял письма, — и поставлю подлеца перед военно-полевым судом!.. И пусть тебе скажет спасибо, что я еще этого не сделал!..

Хозяин снова наполнил стопки. Они молча выпили. Байсагуров, разглядывая пустой бокал, сказал:

— А мой демократизм пусть тебя не волнует и не пугает… Живет Франция и Америка… Но я присягал Николаю… А мне мое слово дороже всего!

— Конечно! — коротко ответил Бийсархо и попросил разрешения вернуться к служебным обязанностям.

Байсагуров встал, проводил его, дружески хлопнул по плечу и, постояв в дверях, пока он не скрылся в темноте, вернулся и лег на кровать. Перед закрытыми глазами его встала Вика… Они была в расстегнутой кофте, с распущенными волосами. В глазах — страх. Очертания Вики стали неясными, поплыли куда-то…

— Золушка моя… — пробормотал он. Улыбка тронула его губы, и он уснул.

Денщик вошел на цыпочках, бросил бурку под дверь и тоже, улегся. На столе в стакане то вспыхивал, то затухал огарок свечи.

Весной и в начале лета 1916 года русский фронт лихорадочно готовился к наступлению. Но немецкие атаки на западе Европы, начавшиеся еще с февраля, осада французской крепости Верден потребовали срочных мер, которые смогли бы облегчить борьбу союзников России.

Наступление, предпринятое с этой целью Северо-Западным фронтом в районе Двинска и озера Нарочь, успеха не имело. Однако оно все же вынудило Германию приостановить атаки на Верден.

Западный фронт под командованием генерала Эверта ограничился слабым ударом на Барановичи. И только Юго-Западный фронт России, которым к этому времени командовал известный генерал Брусилов, не дождавшись 15 июня, как было намечено планом, уже в начале месяца пошел вперед.

Кавказская туземная дивизия, покинутая своим высокопоставленным начальником еще в феврале, действовала в Галиции. Командовал ею теперь генерал-лейтенант князь Багратион.

Пополнение поредевших горских полков проходило с трудом. Первоначально люди охотно вступали в дивизию, потому что им обещали быстрое окончание войны и легкую победу. Но с тех пор народ поумнел и понял всю легкомысленность этих надежд. Вот почему все попытки снова рекрутировать горскую молодежь для обескровленных полков встречали молчаливое сопротивление. Тогда-то кавказская администрация и решилась на крайнюю меру: амнистировать содержавшихся в тюрьмах бандитов и воров горской национальности, если они изъявят готовность идти на фронт.

Для большинства из них это был совсем неожиданный и легкий путь к свободе. Да еще с перспективой получить отличие, с которым впоследствии можно было легче скрывать свои преступные дела.

Так, в один летний день, когда Ингушский полк, как и все остальные, преодолевая сопротивление противника, с боями шел вперед, в его ряды влилась «абреческая сотня».

Ретивые администраторы Кавказа во главе с генерал-губернатором Терской области Флейшером придумали сотне это название, потому что нельзя же было прислать в армию, действующую под командованием его императорского величества, сотню арестантов, каторжников, бандитов и воров!

А «абреки» — это звучало романтично. Тем более, что даже по научному определению самого Даля, который стоял в библиотеке просвещенного губернатора, это означало: «Отчаянный горец, давший зарок не щадить головы своей и драться неистово!..» Чего же лучше!