Из тьмы веков - Идрис Базоркин

— Хороните его! А то дождетесь вон той тучи, так она из вашего покойника собачье дерьмо сделает! — Орци эти слова выкрикнул так громко, что многие всадники вздрогнули, а толстомордый даже матерно выругался. Но Орци продолжал, как ни в чем не бывало:

— Стали ребята в спешке закапывать беднягу Ампуко, до середины уже засыпали могилу, как вдруг из нее раздается стон. Испугались они. Смотрят друг на друга, языки поотнимались. А старик опять говорит:

— Закапывайте! В нашем роду все имеют привычку кричать, когда их хоронят!

Зарыли люди Ампуко и, конечно, забыли о нем. Кто будет помнить о бедном человеке! Но была у него жена и детки. Детки еще малые, ничего не смыслящие, а жена взрослая. Ей мужа жаль. И вот, как у нее горе какое или радость, идет она к нему на могилку, дотронется до камня рукой, вроде поздоровается с ним, прочитает кое-как молитву: а кто ее учил-то по-настоящему? И, смахнув слезу, потому что жене плакать не полагается, сядет на траву рядом с могилкой и, вытянув ноги и аккуратно расправив платье, склонит набок голову и начнет с мужем долгую и задушевную беседу!

Правда, вслух говорит только она, но по лицу и по ее речам можно было понять, что и Ампуко отвечает ей. И порой радует, а порой огорчает ее своими ответами. Но чаще всего беседы их были мирные. Она старалась успокоить его, чтоб он не терзал себя там, на том свете, за то, что оставил сирот без достатка, без опоры в жизни.

— Ничего, Ампи! — ласково говорила она ему. — Не волнуйся! Коровка у нас теперь есть. Из той телушки выросла, которую тебе родные на поминки привезли. Я не дала тогда прирезать ее… Припрятала. Знала, что ты не обидишься! Да осенью на сходе из десятой доли урожая народ на двоих сирот хлеба дал… В этот раз шесть арб кукурузы в кочане досталось! Так что у нас есть все… Живем мы… Живем!

Вот так сидела она однажды, и было тихо, жарко, хоть солнце и бежало к закату. Женщина задумалась.

Ящерица вылезла из норки и тихонько, тихонько сделала шаг… другой… Она не могла понять, что же закрыло от нее лик солнца? Откуда ей было знать, что это на нее лег подол платья жены Ампуко, в могилке которого была ее норка!

Так тихонько, шаг за шагом пробираясь в траве, наткнулась ящерица на бревнышко, которого прежде тут не встречала…

Бревнышко было теплое, покрытое нежной «корой»… «Какое странное», — подумала ящерица и осторожно вползла на него…

Всадники не дышали. Ингуш-мюрид даже перестал жевать конское мясо. А Орци уже совсем тихо продолжал:

— Хотела было жена покойного снова заговорить с мужем, но на полуслове умолкла, опустила голову, покраснела… Она почувствовала, как живые пальцы прикоснулись к ее ноге… дошли до икры, пробрались до колена, погладили его и замерли…

Вокруг не было ни души. Женщина, истосковавшаяся без мужской ласки, разволновалась, вздохнула и, не поднимая глаз, прошептала:

— Ампи, я помню, как тебя всегда влекло ко мне… как ты любил мое тело… и если вам, покойникам, дозволено это… ты… можешь еще подвинуть руку…

Орци умолк. Некоторое время и всадники молчали.

— Бедная! — сказал кто-то наконец, и раздался смех, которого давно уже здесь не слышали.

— Вот — да!

— Наверно, и наши уже такими стали!..

— Чертов Орци! — горланили ребята.

И вдруг Орци вскочил, усы его дернулись вверх и, приложив руку к каске, он завопил:

— Смирна-а-а-й!

Всадники вскочили.

— Ваше высок балга-ароди! — орал Орци. — Садники четортой сотни отдыхаю! Дожюрни перой завод Эги Орци! — На его груди вздрогнули кресты и медали, а немецкая каска пригнула ему уши и уперлась козырьком в нос. Из-под нее на командира полка, как горящие угольки, смотрели два глаза.

Мерчуле едва сдержался от хохота, хотя чего только не приходилось ему видеть и слышать в своем полку с начала службы!

Байсагуров и Бийсархо, стоя позади начальства, пытались знаками подсказать Орци, чтобы он снял дурацкую каску и опустил руку, потому что командир полка скомандовал «вольно». Но тот ничего не понимал. Все его внимание было сосредоточено на командире, с которым он впервые вел разговор за всю сотню.

— А что это у тебя за каска? Откуда она? — поинтересовался Мерчуле.

Орци левой рукой убрал каску под мышку, но правая так и осталась у бритой головы.

— Немецки полконик шапка! — ответил он. — Полконик — язык. Яво голова ты визял. Шапка — я визял. Эта кирест Николай падишах давал… — Он показал на грудь и снова поднял руку к голове ладонью вперед.

— Вольно! Опусти руку! — скомандовал Мерчуле еще раз. — А кто у тебя командир? — спросил он Орци.

— Ваш балга… висока ароди, полконик, командер полка Мерчули, — неистово двигая усами, ответил Орци.

— Я спрашиваю, чьей ты сотни?

— Ваш балга… висока ароди, сами лучши ротмистер Байсагуров!

— А командир взвода?

— Ево балгароди — виличество корнет Бийсархо!

— Почему «величество»? — забавлялся Мерчуле, видя, что его гость из штаба дивизии умирает со смеху.

— Его сами храбри! — пояснил Орщи.

— Значит, у тебя все командиры «хорошие» да «храбрые»! А плохих нету?

— Есть! — неожиданно ответил Орци.

Все посмотрели на него с удивлением.

— Кто? А ну, выкладывай! — Мерчуле перестал смеяться.

— Вахмистр Пациюв!

— Чем он плохой?

— Ругаю!

— За что же это он тебя?

— Не меня, ваш балгава родие!

— А кого же ругает этот шельма Пациев? — добивался командир.

— Мой мать ругаю!..

Вместе с подвыпившими офицерами захохотали все.

— Ну и молодец! — воскликнул Мерчуле. — Этот сто лет будет жить! — И, взяв гостя под руку, он пошел дальше, смеясь и разговаривая с офицерами.

— Здоровя жилава! — крикнул Орци им вслед и снова улегся на бурку.

— Ай да Орци! — воскликнул мордастый Аюб, восторженно глядя на товарища. — Как скворец, заливался по-русски! Если тебя не убьют, служить тебе дома в суде толмачом!

— Если не убьют… — мрачно повторил Орци, снова напяливая на голову свою каску. — Не люблю я, когда приезжают офицеры из штаба дивизии… Не к добру это!

Все задумались.

На краю села, над руинами, поднималась красная, раскаленная луна.

Ротмистр Байсагуров, проводив командира полка и полкового гостя, направился к себе. Шумела голова. Но надо было еще проверить посты. И он пошел не через село, а вдоль околицы. Луна уже успела взойти и побледнеть, и все вокруг было залито белым светом.

Он дошел до холма, с которого открывался вид на лощину. На дне ее текла маленькая речка. Вокруг чернели камыши, и оттуда разливались бесконечные лягушиные трели. Байсагуров прислушался, сел на траву. Все это так напоминало дом, родной аул. Не хотелось уходить. Пришла на память Вика. Как часто он думал теперь о ней. Женщины, которых он знал прежде, были красивей, богаче ее. Но в их отношениях он сразу находил или плохо скрываемое притворство, или циничную изощренность. И только Вика была иной, простой, как ребенок, и преданной без корысти… Солтагири знал, что для нее он был не предметом временного увлечения, а всей жизнью. Он считал себя испорченным человеком. Слишком большую власть давали ему над собой женщины. Но с ней он впервые понял, что для чистой души есть еще нетронутое место и в его сердце… Это было его богатство… Бедная Вика! Зачем только этот выстрел в Сараево! Зачем эти хитросплетения бессердечных политиков, которые во имя своих эгоистических идеалов бросают в огонь и уничтожают тысячи тысяч людей?! Ведь людям ничего не нужно, лишь бы жить!..

Бедная Вика!..

Но почему он жалеет ее? Ведь если что и случится, то только с ним… И все-таки бедная Вика… Потому что когда убьют его, для него все кончится. А для нее только тогда начнется горе, начнется память, которой не будет никакого конца.

Он вспомнил старушку мать. Отца у него давно уже не было. Для нее он тоже дороже жизни. Прощаясь, она сунула ему грубые перчатки, связанные старенькими руками, и, подняв поблекшие глаза, не словами, а всем сердцем попросила:

— Побереги себя, мамин!..

Он вздохнул. «Поздно об этом, — подумал он. — Да еще в полку, на котором такой позор…»

— Добрый вечер!.. — услышал он рядом и вздрогнул.

За бугром, в двух шагах от него, в бурьяне лежал Калой. Если б Байсагуров не сел, он обязательно наступил бы на своего солдата.

— Молодец! Тебя даже сейчас трудно заметить, — сказал командир. — А здесь дела такие: не постараешься — пропал! Боюсь я их, чертей, потому и прячусь, хитрю…

— Молодец! — еще раз похвалил его Байсагуров. — Но очень уж бояться тоже не стоит. Тебя-то я знаю! У тебя это просто слова. А ведь есть, которые в самом деле боятся. И, как ни странно, они-то в первую очередь и попадают в беду…

— Все здесь беда! — помолчав, отозвался Калой. — Знал бы я, что эта музыка так затянется, ни за что б не пошел! Лежишь другой раз и думаешь: ну что это такое? К чему народ гибнет? Ведь у каждого семья. Мы здесь, а они там мучаются, голодают.