Юность в Железнодольске - Николай Воронов

— Ксенькин, спасибо. Я встаю. Ты покуда чай приготовь.

— Чай заварен и полотенцем укутан. За что спасибо-то?

— За чай.

— Слава, иногда мне сдается: правильно мужики в Азии делают, что строго держат нашу сестру. Вон сколько у них детей. А у нас один-два, редко три. Народ убывает. Жить для себя важно. Да разве можно забывать про увеличение народа? Государство наше ослабнет. Людьми ведь оно держится перво-наперво.

— Чего ж у самой только двое?

— Близок локоток, да не укусишь. Смотри, чтоб, как у мамы с папой, было у тебя: не меньше семерых.

И Ксения удалилась на кухню, пританцовывая серебряными каблуками черных босоножек. Вячеслав неприкаянно послонялся по комнате. Притянула к окну сирена милицейской машины. Сигнал сирены вызывал в его воображении степь, посреди которой торчит штанга, вращаемая мотором; к штанге прикреплена длинная, красной меди, проволока; вихляя, проволока летает над полем и задевает о землю, отсюда и звук — изгибистый, пронзительно-певучий, предостерегающий. Из крыши милицейской машины лилово-синим куполом торчал стеклянный колпак, его пронизывал стреляющий свет мигалки.

«Интересно, — подумал Вячеслав, — какая машина приехала бы  т у д а? Сперва сфотографировали бы меня. Меня? Как бы не так. То, чем был я. Вот оно что... Смерть отнимает у человека «я». Существовать — значит быть носителем «я». Каким бы ни было, но оно, твое «я», и воплощает в себе твою жизнь, твою личность, твои свойства и поступки. А, глупец! Эка важность. Какая бы туда приехала машина?! Расстрелял свое «я» — и ты уж ничто. Если я над чем и должен думать, над тем, почему не сознавал себя как «я». Выходит, мое «я» было бессознательным. И, наверно,остается?»

Утро было ветреное. Листья лип, ржавые, в черных оспинах, густо осыпались. Листопад тем, что он привлек внимание Вячеслава, прервал размышление. Среди листвы, ворошившейся на асфальте, он приметил лягушонка. Лягушонок стремился к решетке, в которую над корнями был забран ствол липы. Прыгал лягушонок мелко, с остановками, метался по сторонам, чтобы не раздавили пешеходы.

Вячеслав волновался о лягушонке, и, едва тот спрятался под решетку, отрадно вздохнул и шутливо подумал о себе, что он — лягушонок, спрятавшийся в укромное местечко, и что его «я», вероятно, такое же наивно-беспомощное, как «я» лягушонка.

Когда Вячеслав оделся и причесывал волосы перед зеркалом, он ощутил свое спасение как непреодолимую зависимость от Тамары. Догадался, что именно эта сложность хочет разрешиться в нем и не находит выхода. Он грустно удивился тому превращению, которое произошло в его чувствах. А ведь не очень давно мечтал как о недостижимом счастье (что там зависимость?) ощущать себя рабом Тамары. И еще какое-то нежелательное прибавление возникло в его психологии. Да-да, вот оно. Да и зачем оно? Всегда-то был убежден, что после возникновения близости немыслимо когда-нибудь расторгнуть возникшее чувство. А теперь что-то в нем готовится к разрушению и этой зависимости, должно быть святой, по крайней мере для него святой до сих пор.

37

За чаем Вячеслав не переставал думать о лягушонке.

Ища лягушонка, он поднял решеточную половинку. В уголке находилось углубление, где прострелились сквозь чернозем ростки подсолнухов. За ростками и спрятался лягушонок. Вячеслав достал его. Лягушонок вырвался, пришлось ловить, шныряя среди пешеходов.

Ксения наблюдала за братом сквозь оконное стекло, недоумевала, посмеивалась.

Леонид, пахнущий бензином, тройным одеколоном и еще чем-то неприятно-удушливым, встал у нее за спиной, когда Вячеслав перебегал дорогу.

— Куда он?

— Лягушонка сцапал на тротуаре.

— Зачем?

— Теперь много пишут про акселератов. Ладу у них нет между умом и долговязостью.

— Пропорции, хочешь сказать. К Славке не относи.

— Лягушонка сцапал, неизвестно куда подался. Чистый акселерат.

— Читаешь журналистику? Ну и читай. Однако обо всем надо производить собственные выводы. Длинных взять, коротышек, середняков — все слишком рано взрослеют. Голубенок чем мил? Страшненький, пищит несусветно, ржавый пушок над опереньем, к взрослым голубям лезет: покормите. Его клюют, хлещут крыльями. Он и так, дурашка, от лупцовки вконец бестолковый. Жалко. Матерый турманюга крылом пискунишку с лапок сшиб, а он к нему. Нашел кварцевую крупинку, трогает клювиком: взгляни-ка, скушать хочется, но вдруг несъедобно или подавлюсь? Тем и мил! Как раз Славка и ценный дитячьими поступками. Теперешние девицы и парни не в пример ему — расчетливые, головастые. Старики по многим вопросам против них голубята. Если диспропорция есть, она в том, что подростки физически еще не сложатся, но образ отношений берут вроде замужних женщин и женатых мужчин.

— В газетах пишут по ошибке? Только ты вникнул?

— Вношу поправку: по-всегдашнему добурился до истины. Ты, Ксенюшка, сеешь муку через густое сито, потому отруби и всякие шурум-бурум остаются в сите, отсюда я и лопаю твои ватрушки-сдобнушки, хоть тягачом оттаскивай. Читаешь? Читай. Но просевай факты через умственные сита.

— Мудёр ты, Лёня!

— За насмешку получай. Вы живете наподобие акул. Что вам ни подбросят: идейку, песнешку «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», туфли на платформе — вы хап и заглотили.

— Кто это — мы?

— Потребители всякой штамповки. Ладно, Ксюшенька, не обижайся. Для женщины важней чувства, для мужичков — разум. Я сейчас на мотоцикл — и за Славкой. Жди.

38

Вячеслав заключил лягушонка в ладони, держал их вверх пальцами. Тесно было сидеть лягушонку, тряско, досада разбирала. Жил он в дворовом сквере. Место беспокойное, зато сытое. На день прятался под куст крыжовника. Никто к стволику, где хоронился, не мог пролезть. Пронырливым воробьям и то не удавалось: ветки иглистые стелились по земле. Сегодня утром его обнаружил бродячий кот. Лег на спину, поднял ветку и обнаружил. Пробовал догрестись когтистой лапой, но харю только исколол безусую — дырки в губах. Но не ушел котище полосатый. Улегся около крыжовника, видеть плохо видит, зато чутко слышит — при малейшем шорохе наводит под куст темные раковины ушей. Лягушонок не волновался, что кот возьмет его на измор: привык пересиживать дворовые опасности. Кроме людей тут собачья полно, кошек, ворон, галок. С неделю тоненькая старушка откармливала пшеницей селезня. Вот живоглот! Пшеницы наглотается, зобом о землю задевает и, надо же, попрется по газону шлепать. Всех братьев лягушонка из травы повыхватывал. Клюв широкий, на конце верхней створки — загиб, похожий на зуб. Схватит, прижулькнет загибом, повстряхивает башкой сизоперой и проглотит. Пришлось лягушонку отсиживаться под крыжовником. Как-то едва не сплоховал. Заслышал — червь дождевой ползет по толченому кирпичу, высунулся из-под ветки, а селезень тут как тут. Собирался червя схватить, но пырхнул к нему, растворив роговой свой нос. Промахнулся живоглотище. После подсовывал клюв под куст, дробил воздух, надеясь схватить наудачу, да глаза чуть не повыкалывал. Так что кота он бы пересидел. Ворона выручила. Хлопнулась на дорожку с куском мяса, собралась клевать, а здесь к ней кот прыгнул. Она мясо не бросила и низом, низом по аллее. Кот за ней, орет, будто мясо ему принадлежало.

Изо всей мочи попрыгал лягушонок к газону. Впопыхах не сразу заметил, что возле круглой клумбы стоит бородач, собираясь срезать флоксы. По ту сторону дома находились подоконные грядки, где тоже можно было спрятаться. На грядках росла клубника. Раньше, пока не сорвали ягоды, жители грешили на лягушек: якобы они едят ягоды. Едят-то спелую клубнику слизняки, а уж слизняков едят они, лягушки. С ними, случается, и остатки ягоды прихватят. Жители и стали бить лягушек заодно со слизняками. Людишки, людишки, неблагодарные, злобные существа.

Не повезло лягушонку. Жители разрыхляли лопатами клубничные грядки, смешивали почву с удобрениями, поливали водой. Еле уцелел. До ночи укрылся под решеткой. Но зачем-то взбрендилось долгому парню достать его из-под решетки. Возмутительно! Некуда деться от них! Что хотят, то и делают. Да и нечистоплотные. Руки парня ржавчиной разят, как старая водопроводная труба.

Лягушонок сердито подскочил в ладонях и, так как не рассчитал, падая, опрокинулся навзничь. Начал дрыгаться, чтобы занять прежнее положение, удобное для прыжка, и заметил, что ладони приотворились. Подрыгался еще и услыхал тихий радостный смех. Ладони раскрылись пошире. Заметил: смеясь, долговязый крутит башкой, ужимая ее в плечи.

Снова занял подходящее положение. Просвет между ладонями шире. Толкнулся, взлетел, плюх на лист подорожника.

Парень присел на корточки.

— Дурашка, ты жив?

Лягушонок, пробуя его напугать, выпучил глаза, квакнул.

— У! Ты не без соображения. Коль жив, удирай в котлован. Там лягушиное царство.