Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Смуглое лицо гостя стало белее мела. Он поглядывал на дверь, и его ноздри раздувались от волнения. Затем, убедившись, что бежать невозможно, он смерил Жарретта взглядом, проронил резким бесстрастным голосом: «Well!» — и направился к двери.

Мои пальцы разжались от испуга, и я выронила свой букет. Незнакомец подобрал цветы и посмотрел на меня умоляюще-вопросительно. Я поняла его без слов и громко произнесла: «Клянусь вам, сударь».

Мужчина исчез, унося с собой цветы. Я слышала гомон людей за дверью и шум толпы на улице, но ни о чем не спрашивала. Моя романтичная взбалмошная сестрица попыталась поведать мне ужасную историю, но я заткнула уши. Когда четыре месяца спустя мне хотели огласить обвинительный акт этому человеку, приговоренному к смертной казни через повешение, я отказалась слушать.

И сегодня, двадцать шесть лет спустя, я не желаю вспоминать ни о чем, кроме оказанной мне услуги и данного мной слова.

Этот случай навеял на меня печаль. Но гнев епископа Монреаля вернул мне мою веселость. Почтенный прелат, заклеймив с кафедры безнравственную французскую литературу, запретил своей пастве появляться в театре. Он прочел страстную и гневную проповедь в адрес современной Франции.

Что касается пьесы Скриба «Адриенна Лекуврер», он разгромил ее в пух и прах, обрушившись на якобы аморальную любовь актрисы и героя, а также на преступную страсть принцессы де Буйон. Но истина пробилась на свет вопреки всем его усилиям, и он закричал с удвоенной яростью: «Придворный аббат, действующий в данном гнусном сочинении французских авторов, является, вследствие бесстыдства его речей, прямым оскорблением всего духовенства!»

А в довершение всего он предал анафеме покойного Скриба и Легуве, а заодно и меня со всей моей труппой.

В результате этого публика хлынула в театр со всех сторон, и четыре представления: «Адриенна Лекуврер», «Фруфру», «Дама с камелиями» (утренний спектакль) и «Эрнани» прошли с колоссальным успехом, принеся невиданные сборы.

Поэт Фрешетт и банкир, имени которого я не помню, позвали меня посмотреть на ирокезов. Я с радостью согласилась и отправилась в путь со своей сестрой, Жарреттом и Анжело, сопровождавшим меня во всех рискованных предприятиях, ибо я чувствовала себя в безопасности рядом с этим мужественным, хладнокровным артистом, наделенным геркулесовой силой. Для полного совершенства ему недоставало лишь таланта, которого он был начисто лишен.

Река Св. Лаврентия почти полностью замерзла, и мы перебрались через нее в четырех экипажах по дороге, обозначенной двумя рядами прутьев, воткнутых в лед.

Поселок Кангнанвага расположен в пяти километрах от Монреаля. Дорога к ирокезам была просто изумительной. По прибытии меня представили вождю, отцу и главе всех ирокезских племен. Увы! Этот так называемый вождь, одетый в поношенные европейские тряпки сын Большого Белого Орла, прозванный в детстве Ночным Солнцем, занимался торговлей спиртным, нитками, иголками, пенькой, свиным жиром, шоколадом и тому подобным.

Когда-то он бегал нагишом по девственным лесам своей еще свободной от рабства земли, а теперь от его вольного бега осталось лишь тупое недоумение быка со скрученными рогами. Сегодня он продает водку и припадает, подобно другим, к этому источнику забвения.

Ночное Солнце представил мне свою дочь лет восемнадцати — двадцати, лишенную всяческой привлекательности и грации. Она села за пианино и сыграла какой-то популярный мотивчик.

Я поспешила покинуть эту лавку — пристанище двух жертв цивилизации[84].

Посещение Кангнанваги не доставило мне никакого удовольствия и навеяло на меня тоску. Я возмутилась низостью людей, скрывавших под именем цивилизации вопиющие и узаконенные преступления, и вернулась в город усталой и опечаленной.

Наши четыре представления прошли в Монреале с небывалым успехом в немалой степени благодаря шумному и веселому присутствию студентов. Ежедневно двери театра открывались для них за час до спектакля. И они устраивались на галерке по своему усмотрению.

Наделенные в большинстве превосходными голосами, студенты делились на группы в зависимости от песен, которые собирались петь. Затем они готовили из крепких бечевок воздушный путь, по которому корзины с цветами спускались с их райка на сцену, а также повязывали на шеи голубкам ленты с пожеланиями, сонетами, изречениями.

Цветы и голубки сбрасывались во время вызовов и падали к моим ногам: первые — благодаря безотказному действию воздушной дороги, вторые — вследствие птичьего испуга. Каждый вечер я получала эти милые посылки.

На первом же спектакле я испытала сильное волнение. Маркиз де Лорн, зять королевы Виктории, отличался королевской точностью, и студентам это было известно. Зал содрогался от гула. Сквозь щель занавеса я пыталась определить состав публики. Внезапно без всякого видимого повода установилась полная тишина, и несколько сотен молодых горячих голосов запели «Марсельезу».

Губернатор с предупредительностью, исполненной величия, поднялся с места при первых звуках нашего государственного гимна. В один миг весь зал был на ногах, и великолепное пение звучало в наших сердцах зовом родины. Никогда еще исполнение «Марсельезы» не приводило меня в такое волнение.

Как только пение закончилось, раздались аплодисменты, не смолкавшие до тех пор, пока по короткому взмаху руки губернатора оркестр не заиграл «God Save the Queen!»[85].

Я никогда не видела более гордого и благородного жеста, чем тот, которым маркиз де Лорн подал знак дирижеру. Он позволил сыновьям покоренных французов выразить свое сожаление и призрачную надежду и, первым поднявшись с места, почтительно слушал их громкий стон, но заглушил его финальное эхо звуками государственного гимна Великобритании. Будучи англичанином, он, бесспорно, имел на это право.

Наш последний спектакль — «Эрнани» — пришелся на 25 декабря, день Рождества.

Монреальский епископ все еще метал громы и молнии против меня, Скриба, Легуве и моих бедных актеров, требуя во что бы то ни стало отлучить всех нас от церкви. В ответ на его яростные нападки поклонники Франции и ее искусства распрягли моих лошадей, и огромная толпа, среди которой были депутаты и другие почетные лица города, подхватила мои сани.

Достаточно взять в руки тогдашние газеты, чтобы убедиться, какой потрясающий эффект произвело это торжественное шествие к моему отелю.

На следующее утро, в воскресенье, я отправилась с Жарреттом и сестрой на прогулку вдоль берега реки Св. Лаврентия.

Вскоре я остановила карету, чтобы немного размяться. Сестра предложила мне, смеясь: