Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Приведенные отрывки из писем звучат как крик души. Они несут в себе заряд большой эмоциональной силы. Кстати, были и письма, в которых выражалось требование вспомнить завещание Ленина и снять Сталина с поста генсека. Так, на имя председателя ЦИК М.И. Калинина один коммунист, не пожелавший открыть свою фамилию, писал буквально следующее:

«Вы, соратник Ленина, разве не видите, что разогнан Ленинский ЦК и мы пляшем лезгинку. Массы возлагают на вас надежду. Не способствуйте разложению партии. Разве вы забыли Ленинский завет о Сталине? Мы — массы — ведь знаем кое-кто его, хотя и молчим пока. Нас заставляют голосовать и принимать парадные резолюции, а вы там, наверно, считаете это за чистую монету. Да только ли нас заставляют: ведь 3 членам Политбюро запретили говорить иначе, чем думает Сталин. Нам, смертным, тут и пикнуть нельзя. Подумайте. История не простит вам, если погубите партию.

22 мая 1929 г[ода]. Голоса масс»[494].

Но Сталин, проводя свою линию, едва ли всерьез принимал во внимание всякого рода сантименты, в том числе и послания, обличавшие его лично. Собственно, вся его политика в целом (а не только в вопросах коллективизации) характеризовалась жесткостью и железной последовательностью в достижении поставленных целей. Какие-либо соображения гуманного свойства играли более чем скромную роль. Если они вообще играли какую-либо роль. Есть достаточные основания согласиться с известным советологом Л. Шапиро, который, касаясь, так сказать, гуманных, человеческих аспектов процесса коллективизации, замечал: «Сталин не испытывал подобных сомнений и не ставил себе никаких преград; он готов был пойти на любой риск ради осуществления своей цели — преобразования страны по плану, задуманному им самим. Его не беспокоила и мера тех страданий, которые он готов был причинить населению. Его можно осуждать за бесчеловечность, но, во всяком случае, ему следует воздать должное за его мужество. Впрочем, сама грандиозность задачи, за которую он тогда взялся, в известном смысле гарантировала его от внутренней оппозиции»[495].

В сопоставлении с нашими псевдодемократическими либеральными критиками политики индустриализации и коллективизации многие западные исследователи выглядят гораздо более объективными и основательными. В поле их зрения находятся не только отрицательные явления, порожденные великим переломом. Они в своем большинстве отмечают и историческую необходимость коренных преобразований экономики страны.

Причем любой серьезный исследователь понимает, что такого рода преобразования никогда не бывают легкими. И пройти через них это, — перефразируя Н.Г. Чернышевского — не значит совершить прогулку по Невскому проспекту.

Интересно обратить внимание на то, как Троцкий и его сторонники оценивали великий перелом и его последствия. Троцкий в «Бюллетене оппозиции», который он выпускал за границей, начиная с 1929 года, писал: «Бюрократическое форсирование темпов индустриализации и коллективизации, опирающееся на ложную теоретическую установку и не проверяемое коллективной мыслью партии, означает безоглядочное накопление диспропорций и противоречий, в особенности по линии взаимоотношений с мировым хозяйством»[496].

Генеральный секретарь, как и другие высшие партийные руководители, внимательно следили за тем, что писал Троцкий и, безусловно, знакомились со всеми представлявшими интерес материалами «Бюллетеня оппозиции». Не случайно во время партийных форумов делегаты нередко ссылались на факты и оценки, публиковавшиеся в этом бюллетене. Надо полагать, что вне внимания Сталина не осталось и следующее письмо, опубликованное в самый пик коллективизации. Автор этого письма сообщал о фактах, холодящих душу:

«То, что пишут о происходящих в ряде мест искривлениях деревенской политики, есть на деле общее правило. Обезьяна не узнает себя в зеркале. Наш округ сплошной коллективизации не отличается от других. Здесь обобществили все до последнего цыпленка, раскулачивали вплоть до валенок, которые стаскивали с ног малых детишек. Раз решив, что середняк и бедняк по своей природе должны тянуться в колхоз, тянули и того и другого за волосы. Словом, палку перегнули так, что она сломалась. Сейчас начался массовый выход из колхозов. На днях 80 чел. крестьян, составлявших одну из коммун, явились к местному прокурору с жалобой на то, что их всех затащили туда угрозами и насилием. Сегодня сообщают, что кое-где уже начались избиения председателей и других должностных лиц. Бабы являются в коммуны и растаскивают скот. Газеты отмечают потребительские тенденции в ряде колхозов. Это, опять-таки, не частное, а общее явление. Сплошная коллективизация не только не повысила товарность сельскохозяйственных продуктов, но ударила по ней так, что от нее ничего не осталось. Города сидят без масла, мяса, яиц, картошки и даже столицы перешли на микроскопический паек. Мы здесь уже давно сидим без мяса и рыбы. Лишь в последнее время начали получать колбасу из конины. В Ленинграде, как мне пишут, масло сливочное выдается только детям, растительное — по пол-литра в месяц…»[497].

Совершенно очевидно, что политическая линия не могла рассчитывать на свою успешную реализацию, если бы она игнорировала реальные факты. В данном случае — пренебрегала нараставшим валом недовольства среди широких слоев сельского населения, в том числе и середняков. Без ставших повелительно необходимыми коррективов ситуация могла оказаться вне контроля и перерасти в серьезный социальный взрыв, способный похоронить не только сталинскую стратегию перевода деревни на новые рельсы, но и поставить под угрозу даже существование самого советского режима. Естественно, что под угрозой могла оказаться и личная власть Сталина. Вообще надо сказать, что период великого перелома был одним из самых суровых испытаний для позиций генсека, утверждавшего себя в качестве единоличного вождя партии и страны.

В период великого перелома решение многих задач упирались в развертывание и улучшение организационной деятельности партийных ячеек, в активизацию работы органов Советской власти, в ликвидацию параллелизма в их функционировании, что требовало более четкого разграничения конкретных сфер их ответственности. Наконец, важным инструментом Сталин рассматривал всемерное развитие критики и самокритики, причем основной акцент делался на том, чтобы больше прислушивались к голосам, идущим снизу. Не случайно, что именно этот период насыщен частыми выступлениями как самого Генерального секретаря, так и других ведущих партийных руководителей по наиболее животрепещущим вопросам. Попутно следует оттенить одну мысль, — призывы к критике и самокритике по большей части были сконцентрированы на недостатках работы местных организаций. Что же касается генерального направления всего курса на максимально форсированное осуществление великого перелома, то эта тема, естественно, оставалась в запретной зоне. Малейшие сомнения в правильности общей линии на большой скачок в коллективизации расценивались под углом зрения отнюдь не партийной критики, а в качестве нападок на политику партии с позиций правого уклона или же троцкизма. Надо ли особо подчеркивать, что подобная трактовка принципа развертывания критики и самокритики сужала ее границы и служила прежде всего интересам реализации стратегической линии Сталина. Наряду с этим обстоятельством дубинка критики активно и весьма эффективно использовалась для решительного подавления любых форм недовольства политикой Сталина. Она все в большей мере из обычной нормы партийной жизни, которой гордились большевики на протяжении всей своей деятельности, все в большей мере обретала роль инструмента упрочения личной власти Генерального секретаря. Здесь уместно сделать важное заключение: по существу речь уже шла не только о власти Сталина в партии, но и о его власти над партией. Этот момент можно считать фундаментальной качественной характеристикой общей эволюции сталинского режима в конце 20-х — начале 30-х годов в истории его политической деятельности.

Таковы лишь некоторые моменты, дающие общее представление о сложившейся в стране ситуации. Сталин в целом давал в высшей степени положительную оценку процессам, происходившим как в сфере индустриализации, так и в сфере коллективизации. В статье, приуроченной к очередной годовщине Октябрьской революции, он назвал 1929 год годом великого перелома. Конечно, для этого были достаточно веские основания. Но обозначить произведенный перелом великим и ограничиться этим, как мне представляется, значит допустить грубое искажение действительности. Величие этого перелома следует мерить не только успехами, но и лишениями, сопряженными с его осуществлением. Только в таком случае будет соблюдена необходимая мера исторической объективности и достоверности. В сталинском подходе успехи с полным правом поставлены на первый план. Недостатки же, а точнее говоря, — колоссальные социальные издержки, понесенные страной, — остались за историческими скобками.