Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

— Если бы я сам, господа, не видел этой отважной атаки, я никогда бы не поверил, что кавалерия способна на такие чудеса...— весело вещал король Фредерик за дружеским застольем, устроенным после виктории.

Датского короля нельзя было узнать — столь он был смел и воинствен. Еще бы! Стоило ему было появиться при войске, как неоднократно битые датчане тотчас одержали викторию. Что значит сражаться в присутствии короля! Да и этот бравый русский ротмистр, наверное, знал, что за его атакой следит сам король! И, обратившись к сидевшему рядом Петру, король Фредерик важно заявил:

— Я полагаю, ключ к победе поднес всем остальным на золотом блюдечке этот отважный драгун. Ежели вы позволите, я хочу его наградить высшим датским орденом — орденом Белого Слона!

— А я произведу его в полковники! Сей ротмистр в майоры был представлен еще за Белую Церковь, в подполковники — за Прут. Вот ныне все и сошлось. Зови Корнева, Данилыч! — весело приказал Петр. Он находился в самом веселом расположении духа. Ведь ему ныне удалось не токмо побить Стенбока, но и спасти сей викторией весь Северный союз от полного развала.

Однако Меншиков никого не позвал, а только тяжело склонил голову и сказал не без слезы:

— Гибнут мои орлы на чужой земле, государь! Этого молодца пулька на исходе атаки нашла. Так что мой лекарь делает сейчас ему операцию. Будет ли жить, кто знает? Сам ведаешь, государь, тяжелую руку отечественных эскулапов!

— Скорее надо кончать с этой войной и чертовым шведским упрямством! — сердито буркнул Петр и, встав, произнес: — Здоровье героя, нашего полковника Корнева!

- Не только присоединяюсь к вашему тосту, но тот-же распоряжусь прислать к сему отважному воину моего личного лейб-медика! И ежели фельдмаршал не возражает, лечить новообъявленного полковника будут наши лучшие врачи в Копенгагене,— засуетился Фредерик.

Фельдмаршал не возражал. Вот только он и сам хотел бы получить орден Белого Слона. И получил его, когда в Июне 1713 года этот упрямец Стенбок капитулировал наконец перед Меншиковым в Тонокгене.

Ранней осенью того же 1713 года огромный караван торговых датских, голландских и английских судов под сильным эскортом британской эскадры адмирала Джона Норриса прибыл в Ревель. На адмиральской шлюпке, которая отвалила от флагмана, сидел и бледный русский полковник Роман Корнев, чудом исцеленный королевскими медиками в Копенгагене.

Сэр Джон Норрис попробовал было, тяжело шаркая ногой по песку, сделать перед царем положенный по этикету реверанс, но Петр рассмеялся, обнял дружески:

- Спасибо, сэр Джон, что купцов до нас довел, оборонил от шведских каперов! Думаю, чем больше балтийская торговля, тем скорее мир! Не так ли, сэр Джон?

— Так, так, государь! — радостно поддержал адмирал.— Торговля приближает мир, а мир стоит на тор-го иле!

— Опять будет просить добрый лес и пеньку для британского Адмиралтейства...— с раздражением посмотрел на англичанина сопровождавший царя генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин.— А нам и для наших верфей сих материалов недостает!

Ба, да никак Корнев?! — Петр с высоты своего роста узнал стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его своих объятиях.— Ну как, вылечили тебя датские медикусы?

Готов вернуться в свой эскадрон! — бодро ответил Роман.

При чем тут эскадрон? — удивился Петр.— Поезжай в Новгород и принимай новый полк! — И, заметив, что  Роман изумлен, весело рассмеялся: — Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! — И когда Роман к простодушной благодарности хотел упасть перед царем на колени, Петр остановил его:

— Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне,— Петр хитро оглянул присутствующих,— должен перед всеми слоном выступать, как то делает другой кавалер этого ордена—Александр Данилович Меншиков!

Когда в чистом вечернем закате ярким солнышком заблистал впереди купол новгородской Софии, Роман не умом, как в Ревеле, а сердцем прочувствовал: дома он, у себя на родине.

Поначалу решил было немедля ехать в Детинец к воеводе, представиться и расспросить, где квартирует новый полк. Но в Детинце все воеводские приказы были уже закрыты, и сторож-будочник с ленцой ответствовал заезжему офицерику, что великий воевода соизволил потешиться вечерней рыбалкой на Ильмень-озере.

— Почитай, два часа, как отплыли... Там, на Аркажских островах, давно и сети поставлены: славная ноне уха будет, тройная, царская! — мечтательно вздохнул будочник.— Поперву навар из ершей, затем из лещей, а затем и судачка в тот навар опустят!

И таким миром и покоем пахнуло от сих слов, что даже не верилось, что совсем рядом, за двести верст, идет война, снаряжаются в поход корабли и фрегаты, где-то льется кровь.

А здесь басовито загудели к вечерне колокола Софии, на Торговой стороне Волхова ревниво ответствовали колокола Николы Дворищанского, затренькали бесчисленные колокольцы уличанских церквушек, и вот, как дальние грозовые раскаты, ухнули над бескрайними заливными лугами монастырские тяжелые колокола в Юрьеве и Хутыни, Антонове и Вяжищах. И все это слилось в единый новгородский звон: яркий, радостный, красный, что спелая малина в густом малиннике. Среди городов российских по сему славному звону только Москва-матушка да древние города Ростов Великий и Суздаль могли посоперничать с Господином Великим Новгородом. Поплыл малиновый звон над лугами и рощами, плодоносными садами и городским подворьем к чистому поднебесью.

И потянулись прихожане на вечернюю службу. Роман вспомнил вдруг, что и его родня, поди, бьет сейчас поклоны у Спаса на Ильине, неподалеку от которого стоит дедушкин дом. И вот, вместо того чтобы немедля отыскать полк, он направил коня по деревянному мосту на Торговую сторону, утешая себя легкомысленной мыслью: полк не иголка, поутру отыщется! Столь силен был старозаветный дух в Новгороде, что даже молодой петровский полковник ему подчинился.

Бросив поводья данному ему в Ревеле денщику Ваське, здоровенному волгарю с детски открытым и простодушным лицом, Роман вступил в передний предел Спаса на Ильине и среди усердно молящихся прихожан тотчас узрел стоящую впереди всей родни тетку Глафиру, а за ней сутулого, лысоватого Евдокима с многочисленными сыновьями и домочадцами. Он не стал их сразу тревожить,а принялся внимательно разглядывать фрески, подновленные когда-то дедушкой Изотом, и вздрогнул: с купола на него с прежней беспощадностью взирали огненные гневные глаза Христа-пантократора работы Феофана Грека. Но в сей миг чьи-то густо пропахшие тактом ладони закрыли ему глаза.

Кирилыч? — еще не узнавая, но уже догадываясь, произнес Роман и услышал вокруг шипящие старушечьи голоса: «Ишь срамники, безбожники, и в святой церкви пи них управы нет!» Но Роман и Кирилыч (а это и впрямь был он, живой и невредимый Кирилыч) вышли уже на крыльцо — то самое крыльцо, откуда и начались славные походы двух братьев.

Как же ты, старый черт, в Новгороде-то оказался? --смеялся Роман, разглядывая своего неугомонного вахмистра.

Ну не такой я и старый, этой осенью сорок пять всего стукнет. Я еще жених хоть куда! — вскинулся на смех Романа Кирилыч. И добавил язвительно: — Это ты вот, друг сердешный, похудел и побледнел чегось в заморских краях! Несладко, должно, кормят?

Да, кормят по-прежнему шведскими пульками п поят нашего брата боле всего картечью! Твой-то полк,Кирилыч, в Финляндии ныне стоит? Что ж ты не с ними?

Кирилыч в ответ как-то смущенно заерзал, но потом признался честно:

Дернул меня черт по весне выкупаться в этой самой Финляндии в озере. Нырнул по горячке, а там вода чистый лед! Тут я и сомлел! Зашел в воду здоровенным мужиком, а вышел без голоса да и поясницу до сих распрямить не могу: в спину стреляет, точно пушки бьют под Полтавой. Вот господин полковник Бартенев и отпустил меня в родные края подлечиться. Здесь, в Новгороде, архиепископ Иов гошпиталь открыл для увечных воинов вроде меня. В нем ныне и обретаюсь!

— Да какой ты увечный воин, Кирилыч! Тебя монашки так откормили, что и с места, почитаю, не сдвинуть, — рассмеялся Роман, разглядывая Кирилыча, который с годами заматерел и был теперь что вдоль, что поперек.

— А ты попробуй! — простодушно предложил Кирилыч.

И здесь, к удивлению денщика Васьки, его гордый и надменный полковник, который за всю дорогу с ним и словом не перебросился, сбросил вдруг свой новенький кафтан с перевязью и впрямь схватился с этим здоровенным вахмистром, пытаясь перебросить его через себя. Но Кирилыч держался прочно, словно дубовый пень, всеми корнями вросший в эту новгородскую землю.

— Вишь, тебя даже с места сдвинуть невозможно, а ты туда же, в увечные воины записался! — сердито сказал наконец запыхавшийся Роман.