Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

Целый хор «пролетарских поэтов» – Демьян Бедный, А. Безыменский, Джек Алтаузен, В. Александровский, А. Ясный и проч. (имя им легион…) – на разные лады проклинал само «растреклятое» слово «Русь», «чтоб слова такого не вымолвить ввек» (Безыменский). В 1931 г. партийный критик О. М. Бескин, директивно и издевательски обвиняя так называемых крестьянских поэтов (Н. Клюева, С. Клычкова, П. Орешина) в таких страшных преступлениях, как «славянофильство», «русопятство», «погружение в глубины „народного духа“ и красоты „национального фольклора“», а главное, в именовании СССР – «Советской Русью», предельно откровенно написал: «Великодержавнику Клычкову никогда не понять, не дойти до того, что Октябрьская революция – не русская революция».

Тотальное отречение от русского прошлого выразилось и в настоящей оргии разрушения. К концу 1930-х из 80 тыс. православных храмов сохранилось лишь 19 тыс., большинство которых использовалось под разного рода хозяйственные помещения или клубы. В невероятных масштабах истреблялись иконы. Гибли и светские исторические памятники, в том числе связанные с войной 1812 г. Подверглись уничтожению или надругательству могилы героев Куликовской битвы, Минина и Пожарского, генерала Багратиона.

Стремясь ликвидировать политически опасный, «контрреволюционный» русский национализм, с одной стороны, и пригнуть русских под ярмо «позитивной дискриминации» – с другой, большевики сформулировали официальную государственную доктрину, согласно которой «русский народ должен расплачиваться за свои прежние привилегии и шовинизм» – «русские зачислялись теперь в разряд угнетающей нации, несмотря на то что до 1917 г. русские крестьяне едва ли в большей мере чувствовали свое родство с правящей элитой, чем сельские жители в нерусских регионах России»; «русская нация… предстала в отталкивающем облике некоего союза угнетателей» (Й. Баберовски). То есть марксистами-большевиками были забыты всякие классовые критерии – русских дискриминировали по этническому принципу, это в равной степени касалось и интеллигенции, и крестьянства, и рабочего класса. «Традиционная русская культура была осуждена как культура угнетателей» (Т. Мартин).

Даже русский гражданский алфавит объявлялся председателем подкомиссии по латинизации при Главнауке Н. Ф. Яковлевым «алфавитом самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского шовинизма» – его планировали перевести на латиницу (к 1930 г. на латинский алфавит перешли уже 36 языков народов СССР). «До 1932 г. ни в одном официальном документе не найти указания на признание русской идентичности, а в советском Народном комиссариате по делам национальностей были представлены только нерусские» (Дж. Хоскинг). Русские не упоминались не только в союзных конституциях 1924 и 1936 гг., но и в конституциях РСФСР 1918, 1925, 1937 гг.

Естественно, никаких институтов национального государства русским не было дозволено. РСФСР не считалась русской республикой. «…У нас фактически нет Русской республики. Имеется Российская Федеративная Республика. Она не Русская, она Российская», – писал в 1930 г. Сталин. Во-первых, в ней было специально выделено множество автономных национальных образований: на закате советской эпохи насчитывалось 16 автономных республик, 5 областей и 10 округов. При этом в 1920-х гг., скажем, в Мордовской АССР население на 60 % состояло из русских (по переписи 1970 г., мордвы – 365 тыс., русских 607 тыс.), более половины населения они составляли в Карельской (по переписи 1970 г., карел – 84 тыс., русских – 486 тыс.) и Бурятской АССР (по переписи 1970 г., бурят – 179 тыс., русских – 597 тыс.), на 6 % меньше, чем татары, – соответственно 43 и 49 – в Татарской АССР (по переписи 1970 г., татар – 1 млн 536 тыс., русских – 1 млн 329 тыс.), в Башкирии вообще жило всего 23,7 % башкир (по переписи 1970 г. башкир – 892 тыс., русских – 1 млн 546 тыс.). Во-вторых, у русских не было своей национальной компартии, как у всех народов союзных республик («Мы не забыли [ее] создать, – объяснял позднее Молотов. – Просто для нее не было места»), своей особой столицы, Академии наук и т. д. «У них не было средств защищать собственные интересы, когда они сталкивались с интересами других национальностей» (Хоскинг).

Но диалектика истории полна парадоксов. И получилось так, что сугубые интернационалисты, мечтавшие «расплавить» даже памятник Минину и Пожарскому (такой призыв содержался в стихотворении 1930 г. пролетарского поэта Алтаузена), волею некоторых исторических обстоятельств внесли немалый вклад в русское нациестроительство. О том, как это происходило, хорошо рассказал современный американский историк Д. Бранденбергер в своей основанной на тщательной работе с архивами монографии «Национал-большевизм», посвященной культурной политике Сталина 1930-х гг.

Национал-большевистский поворот советского руководства к русскому патриотизму есть последствие неожиданного для вождей «первого в мире социалистического государства» зигзага истории. Первоначально сей поворот был делом тактики, а не стратегии. В конце 1920-х гг., когда возникла некая смутная угроза интервенции капиталистических держав против СССР, агентурные сводки секретных сотрудников давали совершенно чудовищные данные, что народ не хочет воевать за советскую власть, что идут разговоры: мол, и прекрасно, если придут иностранцы и свергнут ее, – и это практически всеобщее народное настроение. Таким образом, вся «пролеткультовская» культурная политика большевиков, направленная на создание у русских новой безнациональной идентичности советского человека, просто провалилась. Это посеяло панику в головах большевистских вождей, и они стали разрабатывать новые культурные стратегии.

Сначала попытались создать собственно советскую, пусть недлинную, историю (ранее историю, как таковую, упразднили вовсе) – революция, Гражданская война с соответствующим пантеоном героев; а параллельно с этим – реабилитировать какую-то часть русского национального прошлого. Эти два процесса развивались одновременно, у Сталина и его помощников сперва не было намерения проводить слишком мощную русско-патриотическую кампанию. Но затея по созданию пантеона героев революции и гражданской войны зашла в тупик, ибо во второй половине 1930-х последних постоянно отстреливали как «врагов народа», и приходилось все время что-то переписывать и переделывать. Только что издали некий том, где прославлены Блюхер и Якир, и вот уже их нет, и нужно эти имена вымарывать! Зато реабилитация русского дореволюционного прошлого сработала очень эффективно (что с полной очевидностью доказывает, насколько национальное чувство естественно и насколько противоестественен интернационализм). В конце концов, именно на нее и была сделана ставка.

Таким образом, совершенно не желая того, большевики создали некую старо-новую культурную идентичность – русско-советскую. И транслировали ее в широкие народные массы, «от Москвы – до самых до окраин». Говоря афористически, в массовом русском сознании Пушкин стал великим национальным поэтом именно в 1937 г., благодаря празднованию его юбилея на государственном уровне, когда из каждого радиоприемника, из каждого уличного репродуктора неслись пушкинские строки, а Александр Невский – великим национальным героем в 1938-м, благодаря всесоюзному прокату одноименного фильма Сергея Эйзенштейна. Посредством введения всеобщего среднего образования и активной просвещенческой политики в формально антинациональном (для русских) СССР культура русской элиты («нации») наконец-то стала достоянием низов («народа»).

И это касалось не только литературы или истории, но даже и таких уж вовсе «элитарных» вещей, как классическая музыка (вспомним, замечательный фильм 1940 г. с Сергеем Лемешевым «Музыкальная история», рассказывающий о том, как простой парень-таксист становится оперным певцом, приобщаясь к наследию Чайковского и Римского-Корсакова, – и ведь действительно было немало сходных реальных биографий). Понятно, что большевики сильно купировали дореволюционную культуру, а дозволенное стремились интерпретировать в духе своей идеологии, но у культурной рецепции своя логика – Суворов, Толстой, Глинка или Суриков из-за своего масштаба не могли быть просто «инструментами» режима, они начинали «работать» самостоятельно.

Произошла и определенная «русификация» всего СССР, в 1938 г. русский язык сделался обязательным предметом во всех школах союзных республик. К апрелю 1940 г. все национальные алфавиты были переведены на кириллицу.

Но ни материальное, ни социально-политическое положение русских эта «русификация» к лучшему не изменила. Они по-прежнему подвергались «позитивной дискриминации» в пользу нацокраин, по-прежнему были лишены каких-либо институтов, представляющих их национальные интересы. Наконец, именно русские преобладали среди репрессированных в конце 30-х годов: «Об этническом составе заключенных в сравнении с данными по населению страны можно судить по следующим цифрам (в числителе – доля данной этнической группы в составе заключенных, в знаменателе – в общесоюзной численности населения): русские – 60,3/58,0 %; украинцы – 16,8/16,3; белорусы – 4,8/3,0; узбеки – 3,5/2,8; евреи – 1,5/1,7; грузины – 0,5/1,2; армяне – 0,6/1,2 %. Доля других групп ниже 0,5 %» (С. А. Красильников).