Двадцатые годы - Лев Овалов

- Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, - похвастался Ушаков.

Слава сегодня только и делал, что удивлялся.

- С кем же это ты его изучаешь?

- Самостоятельно...

- Удивил ты меня, Никита, - признался Слава. - Только не понимаю, почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором...

- А чего выяснять? - воспротивился Ушаков. - Платят, вот и пою...

- Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.

В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной площади, которая называлась собором.

- Ты поешь в соборе? - осведомился Слава. - Попа там как зовут?

- А зачем тебе поп?

- Ты же с ним договаривался?

- С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.

- А где его искать?

- В церкви небось торчит, он любит церковь.

- Что он - верующий?

- Какой там! Верит в одну музыку!

Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора, и в самом деле был человек замечательный. Сын дьячка из глухого бедного прихода, недоучившийся семинарист, призванный в царскую армию, он попал на турецкий фронт и потерял там обе ноги. Вернувшись в родное село, создал в селе хор, после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его в город.

В незапертой церкви полумрак, полосы рассеянного света врывались в верхние окна, тускло блестела позолота.

Крестоположенского нашли у левого клироса, безногий человек на ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты, лицом он походил на старого солдата, а разговором на старого учителя.

- Мы к вам, Василий Савельевич... - Ушаков представил своего спутника. - Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.

- Тоже по примеру своего коллеги хотите поступить в хор? - пошутил Крестоположенский.

- Вроде бы нет, - усмехнулся Слава. - Наоборот, хочу изъять своего коллегу из вашего хора.

- Ни в коем разе! - встрепенулся Крестоположенский. - Сами не понимаете, чего хотите.

- А как вообще-то он к вам попал?

- Простее простого, - объяснил Крестоположенский. - Смотрю как-то во время всенощной, стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не то, чтобы молится, все внимание хору, и даже будто подпевает. Подозвал, спрашиваю - пением интересуетесь или барышнями, у нас барышни тоже в хоре поют. Нет, говорит, пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите? Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался, а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение...

- А вы понимаете, что это такое? - перебил Слава. - Комсомолец поет за вознаграждение в церковном хоре!

- А он не за вознаграждение, - возразил Крестоположенский. - Из любви к искусству.

- Но ведь деньги получает?

- Не столь это важно, поет потому, что не может не петь, потому что талант.

- Уж и талант? - усомнился Слава.

- Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.

- Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!

- Так пусть поет бесплатно, - предложил Крестоположенский. - Если это вас больше устраивает.

- Нас это вообще не устраивает.

- Но ему хочется петь, - настаивал Крестоположенский.

- Тебе хочется петь? - спросил Слава Никиту.

- Нет, бесплатно я петь не буду, - мрачно пробормотал Ушаков. - И вообще больше я не буду петь...

Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.

- А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?

- А его ставят на табуретку, - объяснил Ушаков. - Человек может приспособиться к чему угодно.

Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.

За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, - он знал, "махатма" - значит "великая душа", так индийский народ называл Ганди, говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов...

Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.

А Слава, оставшись один, долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся перед ним за один день Никита.

Трудно было представить как сложится его жизнь...

А Никиту Ушакова ожидала удивительная судьба! Он хотел поступить в Институт востоковедения и поступит туда. Подружится с обучающимися в Москве индусами, и они уговорят его уехать в Индию, где он будет преподавать русский язык, обучать индийских юношей читать Ленина. Потом вступит в Индийскую коммунистическую партию и очутится в самой гуще политической борьбы. Иногда от него будут приходить письма - матери, сестре, товарищам по институту. Потом переписка оборвется, и лишь спустя много лет станет известно, что он погиб в борьбе за освобождение Индии. Удивительная судьба крестьянского паренька из-под Малоархангельска!

А пока что уездный комитет комсомола обсуждает персональное дело Ушакова.

Его осуждают за то, что он связался с артелью мещан, арендующих фруктовый сад у горсовета, что за плату вскапывал огороды, за участие в Церковном хоре...

Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.

Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и талантливый человек...

Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:

- А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?

Железнов пошел дальше:

- Попросим отдел народного образования оплачивать Ушакову из средств, ассигнованных на внешкольную работу...

Ушаков сидел расстроенный и счастливый, выговор он заслужил, но снисходительность товарищей говорила о многом.

И только в конце заседания Коля Иванов спросил:

- А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?

- А ты как думаешь? - обратился Железнов к Ушакову.

- Не знаю, - искренне признался Ушаков. - Ни на кого не могу согрешить.

- А все-таки? - настаивал Иванов. - Неужели у тебя нет врагов?

Ушаков задумался.

- Пожалуй, что и есть...

И дал достойный и правильный ответ:

- У меня те же враги, что и у Советской власти.

32

Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью. Последние причуды осени.

Федосей приколачивает у крыльца отставшую дощечку - тюк-тюк по гвоздику, тюк-тюк по гвоздику...

Вот уж кто заботится о сохранности астаховского дома, будто век ему в нем коротать!

Нет, чтобы подумать о себе, - полураздет, полуразут, ведь зима на дворе...

- Боишься, Федосыч?

- Кого?

- Зимы, Федосыч.

- А чего ее бояться? Смена времен...

Слава в Успенском, получил недельный отпуск "по семейным обстоятельствам" - "надо повидаться с мамой, тысячу лет не видел", - да и, кроме мамы, есть с кем еще повидаться, а сам все говорит и говорит с Федосеем...

Вошел в дом, в комнату, где жили мама и Петя, мама сидела за столом, проверяла тетради.

- Откуда ты?

- Приехал повидаться с тобой.

- Но ведь и не без дела?

- Без дела!

Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы...

- Надолго?

- На неделю.

- Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием...

Какая мама хрупкая и трогательная! Он давно уже перерос маму, впрочем, не так давно, - давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка...

- Ну а как вы?

- Как видишь, живем.

Мама не вдавалась в подробности.

Достал из портфеля коробку конфет и бутылку сухого крымского вина скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.

Мама укоризненно покачала головой:

- Ты бы лучше купил себе носки.

- Петя на хуторе?

- Как всегда.

- Кто вместо Ивана Фомича?

- Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.

- Ирина Власьевна уехала?

- Еще летом.

- А как он с тобой?

- Вежлив и равнодушен.

Разговаривали обо всем и ни о чем, перескакивали от предмета к предмету.

- Мама, я пройдусь?

- Ну вот, а говорил, что приехал к нам.

Заходит к Тарховым. Отец Валерий возится в огороде. Соня играет на старом клавесине. Нина читает.

Идет навестить Введенского. Дверь забита крест-накрест досками. Уехал? Слава об этом еще не слышав.

Не выдерживает и заходит в исполком, хотя дал зарок не появляться попусту в исполкоме.

Там мало что изменилось, за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за столом Быстрова Данилочкин.

- Прибыл порастрясти наш молодятник? - спрашивает Данилочкин.