Цвингер - Елена Костюкович

Ну не захватили советских военных, так пусть будут показания переводчика.

Мы посадили его в яму и не дали еды. А он такой был голодный… Нам был известен полевой рацион сирийцев. Сирийцы имели очень скудную кормежку. На три дня в пустыне им давали одну флягу воды, три лепешки и одну, самое большее две банки консервов. Так что он от голода просто сходил с ума. Мы повесили наверху ямы хлеб, консервы, помидоры, воду, даже пиво. Пиво «Стелла». Кстати, может быть, вы знаете, что пиво «Стелла» не портится на жаре. Имейте в виду, если понадобится. Ну ладно. Идея была такова: пускай он признается, что работает переводчиком с русским, я его допрошу и составлю протокол, вслед за чем мы его вытащим, дадим еду и отвезем в штаб командования. На этом данное нам задание будет успешно выполнено.

Ребята пошли отсыпаться, оставив меня караулить на верхотуре, поскольку было понятно, что если араб по-русски заговорит, именно я должен буду его допрашивать.

А к нашему командному пункту, я должен сказать, в тот день подогнали необычные военные трофеи, тоже доказательства советского присутствия. Дело в том, что тогда в Дамаске гастролировало советское шоу, балет на льду. И вот на пути туда был перехвачен караван огромных советских рефрижераторов с искусственным льдом.

Наши бойцы их обстреляли, их шоферы разбежались, наши перегнали фуры с искусственным льдом к КПП и пошли спать.

В общем, Зиман, долго ли, коротко ли, араб молчал. На мои вопросы на русском языке он не поворачивал головы. Я сидел над ямой. Усталость навалилась и душила меня всем своим диким грузом. Удерживала мысль о скорпионе или фаланге, которые только и ждут моего засыпания. Посидел я, поклевал носом и все-таки ненадолго вырубился. Еще мертвее заснул, чем давеча на лекции отца Джелли в аббатстве. Даже не могу сказать, лежа, стоя или сидя, но факт есть факт: вырубился. Хорошо, не свалился в яму. Спали все, кроме отдаленных караульных. Возле меня кругом спали просто все.

Однако, конечно, спать на службе — дело нельзя сказать спокойное, да и совесть, естественно, не дремлет. Через полчаса я открыл глаза. Араба в яме не было. И отсутствовали питье и продукты. Я в холодном поту огляделся. Неужели ушел, куда? Нигде не было следов на песке. И караульные не пропустили бы! И вдруг я заметил неподалеку именно этого беглого. Сомнения не было, это был он, в своей крестьянской одежде. Он крался. Он вползал, хоронясь, в одну из припаркованных машин.

«Да ведь это холодильник», — сказал я себе с нескрываемым злорадством. И в несколько прыжков доскакал до той фуры, рванул дверцу к себе. Араб отчаянно тянул внутрь. Я озлобился, помедлил и дощелкнул до упора. «Ну, не убежишь», — проговорил я куда-то в воздух и, уверенный, что пленный под контролем, на затекших ногах доплелся до лежбища наших и с товарищами моментально заснул.

Не могу вам сказать, Зиман, соображал я тогда или вовсе не соображал. Скорей всего, я вообще не задавался вопросом, сколько может просуществовать человеческий организм при температуре минус десять. Просто я этого не знал. А сейчас хорошо знаю. Остановка жизненных функций наступила примерно через полтора или два часа после того, как я защелкнул араба в холодильнике.

Скорее всего, я не думал. Я просто был измотан и мечтал провалиться в сон. Я был зол на араба за то, что он бежит, и за то, что не желает сознаваться в простом факте — что он переводчик русских. Мы ничего бы ему не сделали. В нашей армии вообще не били и не пытали пленных. Меня зло взяло, зачем он вот так заткнулся и не соглашается ни слова сказать. Кроме того, я был такой усталый. Не задумался, что происходит с человеком при минус десяти. Я думал, посидит, замерзнет, мы скоро выпустим его, и он станет поумней.

Я, Зиман, не ведал, что творю. Но это не причина, чтобы меня прощать и признавать нормальным членом человеческого общества. Я спал примерно три часа. А кузов мы открыли, как только я вскочил и схватился за голову. Он там лежал с закутанной в галабию головой, с обмотанными краем галабии ступнями, спеленутый — невыносимая боль должна была ударить прежде всего по капиллярам пальцев, а также по вискам, а дрожь, наверное, подкидывала его внутри машины чуть ли не до крыши — я узнавал потом подробную медицинскую картину того, что он перетерпел прежде, чем умер. Этот араб даже не могу сказать, что мне снится по ночам. Он просто не исчезает: он не дает мне спать. И жить. И он же парадоксально не допускает меня до смерти. По крайней мере, кто-то мне сказал, что это проклятие Агасфера, который в свое время не позволил Иисусу отдохнуть.

— Бэр, и вам мучение помнить, и мне теперь мучение знать, — сказал тусклым голосом Вика. — Хорошо, что я временно сейчас засыпаю. И мне все равно, хоть потоп, что хотите, хоть оледенение, хоть огонь.

Четверг, 20 октября 2005 года, Франкфурт

Бэр через полчаса принялся его расталкивать — что с утра на выставке назначено? Вика помнил только: первой встречей за столом были корейцы, «Никсос», с ними апдейт. Контракт Бузони с ними подписан. Конечно, динамить корейцев нехорошо, неприлично, но и встречаться с ними не в состоянии, и пошли все они к ангелам.

— Но, Бэр, я все же еще час покемарю. На кровать ложиться опасно. Опасаюсь не встать. Так хоть отчасти силы восстановлю. А потом за стол в агентском центре и до вечера и без продыху.

В полузабытьи и молчании прошло полчаса-час, и горло слегка утихло, а из носа уже сочилась не вода, а слизь радужной раскраски. Бэр не интересовался, что там с Викторовым здоровьем. Бэра самого под утро развезло.

Беготня. Семь часов. Вот уже распахивают и подбивают клиньями двери в ресторан. Все готово там для завтрака. Эх, вожделенные лекарствия, забытые в Милане. Сладко закапал бы Вика в нос нафтизин. А в глаза — визин. Только не перепутал бы. Страшно даже вообразить, что тот чувствует, кто по рассеянности нафтизин щипучий себе в глаз вливает. Хотя формула у них и одна, но вся разница в концентрации.

В шесть Бэр, оказывается, уже ходил названивать в Москву на Малую Грузинскую, в Фонд демократии, узнавать про похороны. В Москве было восемь. Люди в Фонде уже появились. Но никто ничего не знал. На улице, сказали, собирается толпа. Народ расписывается в книге соболезнований. Горбачев не прилетел — обедает с Бушем.

Похороны в русском понимании, сказал, подумав, Бэр, это и беатификация покойника, и почти обязательно — полемика, демонстрация, скандал. Вот сейчас соберутся демократы-оппозиционеры, Гайдар с товарищами, и над гробом Яковлева начнут конечно же Путина ругать.

Виктор вяло ответил, жуя изюмный кухен:

— Да. Первый протест против властей… можно сказать, примордии перестройки… я своими глазами наблюдал в восьмидесятом, в июле, на похоронах Высоцкого. Это было картинно. Асфальт плавился от зноя, в руках погребальные свечи. Символические факелы протестного шествия.

— Ох, не надо о факелах. Я всю жизнь не могу отделаться. Маячат факелы в памяти. Когда нас привезли на самолете в Англию во фрейдистский детдом, нас встречали вечером с пением и с факелами жители того городишки, Виндермера. Плакали от умиления. Вокруг меня дети тоже плакали, даже кричали. Факельное шествие у всех нас вызвало паническую реакцию. Знаете, нацизм, шествия, горящие города. Видя плачущих взрослых, дети решили, что, значит, этих взрослых ведут убивать, вот взрослые все хором и ревут. Вообще мы все, чуть что, бац — «убили» или «убивают». Я однажды проснулся, других детишек в комнате не было. Сияло солнце. Всунулась нянечка и спросила — а где Дени и Йосель? Я ответил ей, щурясь от солнца: Alle tot! — и развел руками…

Виктору после рассказа об арабе даже июльские дни олимпиадного года помнятся не слишком горячими. В «Уолл-стрит джорнал» он потом читал по поводу похорон:

На всех подоконниках стояли магнитофоны. Из всех окон неслись его песни. Дружинники и милиция врывались в дома, бросали на пол магнитофоны и топтали их ногами — с улицы было слышно только грохот, музыка из этого окна смолкала, и выводили проживающего с заложенными за спину руками, и сейчас же музыка звучала из соседнего окна.

Откуда это взяли в «Уолл-стрит джорнал»? Ничего подобного Вика с Тошей не наблюдали. Милиционеры были дружелюбны. Правда, Антония на них с ненавистью косилась и твердила, что, конечно, бард умер оттого, что она и другие иностранцы вовремя не сумели передать добытые лекарства из посольских запасов. Что она, дура, прокололась… На антисоветской «Правде» не влипла, а на лекарствах вот…

— Кстати, Бэр, я тут вспомнил Олимпиаду и хотел вам сказать, что у меня опять новая идея. Составить книжку из документов вокруг нашей антисоветской «Правды».

Бэр заинтересован, просит подробности. Идея отличная. Материалы все есть. И составитель, он же непосредственный участник событий, тоже есть. Сидит напротив, сморкается и жует хлеб с апельсиновым джемом.