Цвингер - Елена Костюкович

— Обязательно прочтите. Там про то, как попы обманывали Красный Крест. Предоставляли укрытия для беглецов. Кодовое имя «Путь Святого Иеронима», San Girolamo. Это у них штаб-квартира была в приходе Сан-Джироламо-дельи-Иллиричи в Риме. При поддержке швейцарских банков. При попустительстве правительств Австралии и Канады. Генуя была перевалочным пунктом. Этого всего полно в Версилии. И в Лигурии. Там семейные связи с Аргентиной через эмигрантов в каждом городе. И в Луниджане. Говорят, до сих пор конспиративные квартиры оборудованные сохраняются. И эти квартиры показывают за деньги. Существует из Аргентины особый туризм: нынешние внуки покупают тур, смотрят убежища, в которых их дедушки конец войны пересидели. А обслуживали «крысиную тропу» бежавшие из Югославии усташи. Зарабатывали и себе тайный выезд.

— Прошло шестьдесят лет. И не они, так их сыновья вполне могут наведываться в Европу.

— Приезжают, приезжают. У меня лично бывали такие встряски… Помню, как-то вел переговоры с аргентинцами. От них прибыл вальяжный немец лет шестидесяти восьми. Через сорок лет после окончания войны, в восемьдесят пятом. Я сидел и думал: ну каким же ветром тебя занесло в Аргентину? И где тебя носило в сорок первом? И не ты ли ложился грудью на спуск того самого в Яфеевке пулемета? Ясно, вероятность встретить лицом к лицу своего убийцу в Германии почти ничтожна. После стольких-то проверок и люстраций. Совершенно иное дело — встречи с удравшей за океан нацистской сволочью.

— Да, мы много с Уки Гонья говорили на эту тему. Он показывал мне. Он кончает новую работу по рассекреченным пероновским архивам.

— Ну и спросите Уки Гонья, что он знает об охотниках до финтифлюшек, до выкупов. О собирателях тех вымененных картин. Где эти богатства оседали. Это же где-то зарегистрировано. Порядок любили и немцы и Перон. В затушеванном и в зашифрованном виде где-нибудь их отчетность хранится. Так найдите. Попросите отчима в загадочки поиграть. Лучше него следователя не найдете. Времени у него вагон. Он пенсионер. И со скуки одуревает, полагаю.

А если вернуться к Дрездену, по-моему, любопытно, что коллекция «Зеленые своды» до сих пор не приведена в порядок и не выставлена. Этим и разжигаются страсти необузданных безум цев. И еще я думаю, что советские спецслужбы… Кагэбэшникам в восемьдесят девятом пришлось выматываться из Дрездена о-очень резвым темпом… В ночь на пятое декабря восемьдесят девятого года дрезденское отделение «всесоюзной шпионницы» жгло накопленные десятилетиями архивы. Сексотов и стукачей, работавших в Дрездене, потерявших, в частности, работу, может упорно преследовать мысль, что вещички где-нибудь запрятаны и что где-то какие-то бумаги обретаются. Вдруг картины, думают они, так и лежат в затопленных или уже просохших за шестьдесят лет штольнях! В фонде деда или еще неведомо где у Зимана, могут думать они, до сих пор упрятаны документы и карты. Немецких-то архивов нет. Все архивы погибли или уничтожены. Вот они и цепляются к вам. Следопыты недорезанные!

— Я, кстати, вспомнил, как называлась та игра, которую мы видели в Незе. Думал, «Зорька». Нет, она называлась «Зарница».

— Это по-английски outpost.

— По-итальянски caccia al tesoro. Охота за сокровищами. Но «Зарница» романтичнее. Внезапно блещущий яркий свет в ночи. Зырк ночной молнии.

— Молнии. Хорошо. Так я говорю. В доступе на сегодня очень мало документов по захоронкам. Черным искателям неоткуда брать информацию. Мне тут недавно на лекции прислали записку: «Представляю себе, какие чувства вами владеют, при вашем прошлом, когда вы беретесь за архивы гестапо!» Я ответил: какие архивы гестапо, мой друг! Все архивы гестапо немцы жгли, когда подходили союзники. Уцелевших заключенных заставляли ногтями выскребать из крематорских печей человеческий жир, налипший слоем чуть ли не в пятьдесят сантиметров, с фрагментами костей и волос, заставляли чистить печи. Чтоб в печах бумагу жечь, документы жечь.

— Кроме части клинического архива Менгеле. Про его эксперименты на близнецах. Тот архив я видел.

— Ну конечно. Я же не утверждаю, что сто процентов. Но крупные архивы не сохранились… В общем, Зиман, я уверен, они вас в дело зовут.

— Трудно поверить.

— Нет, не трудно. Вас прижали, заломили сто двадцать тысяч. Знают, что у вас их нет. Знают — я сто двадцать тысяч долларов не дам. Они вас теперь будут изводить. Поподсовывают вам бумажки, головы отсеченные. Ну и потянут в свое дело. Не вы покупатель! Они покупатели! Знаете, что они хотят купить, Виктор? Вас. Чтобы вы с ними рылись в ямах. С ними надо уметь говорить. Жаль, уезжаю… Но по приезде я сам ими займусь. Отребье, ну! Давайте их визитные карточки. Когда, кстати, встреча с ними у вас?

— В четверг утром. Но я хочу перенести встречу на пятницу. Прилетит адвокатесса из Франции, вроде профессионалка.

— А почему не наши обычные Мариони и Гольдберг?

— Так вышло.

— Странные вы вещи говорите. «Вышло». Почему вышло? Расскажите…. Погодите! В четверг утром? Зиман!!! Это же прямо сейчас!

— Что? Как — сейчас?! Слушайте, Бэр, я с ума схожу. Я решил перенести встречу на пятницу, и веду себя так, будто уже перенес.

— А на самом деле не перенес? И болгары вас на выставке дожидаются? Зиман, вы с ума сошли. Что вы тут сидите, Зиман, как квашня?

— Я не выспался… Да, конечно, мое место сейчас там, за агентским столом.

— Подумаешь, одну ночь он не выспался! Я мог вообще не ложиться в ваши года. И в свои тоже еще могу, как видите.

Ранние входящие в холл люди — корреспонденты, обвешанные осветительными приборами, — видя лысину и пузо Бэра (а он здорово привлекает внимание своими шортами до колена и микромайкой), на него кидаются. И вот уже слышится просторный голос Бэра, мощный его рык. Это Бэр рассыпает летучие отзывы.

— Запугивают за Ватрухина!

Машет фотописьмом ужасным, карандаш в другой руке, мелькание, повышает котировку Ватрухина до невообразимости.

— Вчера было по главному каналу!

— Аукцион!

Самозабвенно рассказывает про кагэбэшные нравы и убийства.

— Зонтиком ткнули болгарского диссидента Маркова. Ивану Кивелиди обмазали нейротоксичным ядом телефон. Эти розыгрыши — их блядский стиль. Мы должны идти с Зиманом, нас ждут на ярмарке.

— Бэр, ну не в таком же наряде вам туда.

— А? Да, подняться в номер. Мои вещи там? Ваши тоже? Пусть останутся. Я ведь вряд ли в гостиницу вернусь. Разве что на субботу. Поэтому номер — ваш. Ладно, пойду, расфуфырюсь по-пингвиньи, а потом подожду вас внизу. По пятнадцать минут каждому на одевание. Нет, а эту бумажку расчудесную они сфабриковали, чтобы устрашить. Ну ничего, увидите, они задергаются, сволочи. Я всю-всю информацию выну из Павлогородского! Они у меня запляшут на той неделе. Молодой человек, вы кто, фотограф? Вы мне портретик-то отдайте. Да, да, бумажонку ту вон с головой с отрезанной. Пересняли и отдайте. Ну ведь гниды какие!

— Зиман, я вот тут всем про Ватрухина да про запугивание, аукцион, а на самом деле, между нами, штука-то, наверно, не в этом.

— В чем же? Вы что, Бэр, имеете другое объяснение?

— Между нами, полагаю, это моджахеды подстроили против меня! Это за карикатуры меня удумали припереть!

Вика сам с собой: как это он сказал «припереть»? Nail down? Интересно. Тут и гвоздь как орудие пытки, и ноготь. И подноготная… Что происходит с Мирей? Где она? Упаси господь, у них в руках? А в чьих руках?

Бэр прощается с настырным журналистом.

— Вы пришлите интервью, когда будет опубликовано. Вы откуда? Я имею в виду, из какого издания? Италия?

Так. Бэр уже от всех отделался и бежит в лифт. Постойте, чемодан.

— Бэр! Минуточку! Мне дали ваш билет, рейс в пять двадцать пять. Так что вы берите с собой на выставку чемодан. Оттуда поедете к четырем в аэропорт.

— Ясно. Времени в обрез, собираемся.

Вика прочитал билеты — все в порядке. Позвонил и в магазин — для Бэра теплое обмундирование. Плюхнулся в фойе. Что, прав Бэр? За карикатуры? Или все-таки запугивают за Ватрухина? Или, может, справедлива третья догадка — что Хомнюк чудит, что это Хомнюк на Оболенского губы раскатал? Или Хомнюку все-таки нет никакой причины так уж оголтело и неукротимо на нас давить?

Пока Вика ждет, снова подходят интересующиеся Ватрухиным. Тычут пальцем во вчерашнее интервью. Тусклый снимок Ватрухина на первой полосе. Остекленелая физия Виктора, с ушами еще раскидистее, чем в жизни.

— Уши пришлось кропировать, зуб дам! Уши вытарчивали за пределы кадра, — буркает Вика.

Со всеми подходящими кланяться, разговаривать, архивировать в папку их предложения.

Бэр сошел перерожденный. Будто даже исчез живот! Эффект рубашки, скроенной по мерке в маленькой миланской мастерской на виале Бьянка Мария, с вышитыми инициалами и ручной обметкой петель.