Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мадам выражала сдержанный, истинно французский восторг:
– Adorable! Le soleil est si bon![18] И все кругом si chic[19], не правда ли, Аннет? Мсье настоящий Монте-Кристо.
Аннет, чуть слышно выразив свое одобрение, бросила на Сомса взгляд, понять которого он не мог. Он предложил покататься по реке. Но катать обеих, когда одна из них казалась такой очаровательной среди этих китайских подушек, вызывало какое-то обидное чувство упущенной возможности, поэтому они только немножко проехали к Пэнгборну и медленно поплыли обратно по течению; порой осенний лист падал на Аннет или на черное великолепие ее мамаши. И Сомс чувствовал себя несчастным и терзался мыслью: «Как, когда, где решусь ли я сказать, и что сказать?» Они ведь еще даже не знают, что он женат. Сказать об этом – значит поставить на карту все свои надежды; с другой стороны, если он не даст им определенно понять, что претендует на руку Аннет, она может попасть в лапы кому-нибудь другому прежде, чем он будет свободен и сможет предложить себя.
За чаем, который обе пили с лимоном, Сомс заговорил о Трансваале.
– Будет война, – сказал он.
Мадам Ламот заохала:
– Ces pauvres gens bergers![20] Неужели их нельзя оставить в покое?
Сомс улыбнулся – такая постановка вопроса казалась ему совершенно нелепой.
Она женщина деловая и, разумеется, должна понимать, что англичане не могут пожертвовать своими законными коммерческими интересами.
– Ах вот что!
Но мадам Ламот считала, что англичане все-таки немножко лицемерны. Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о коммерческих интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.
– Буры полуцивилизованный народ, – заметил Сомс. – Они тормозят прогресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.
– Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!
Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками Аннет. Он был в восторге, когда она сказала:
– Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.
Умная девушка!
– Разумеется, – сказал он, – мы должны проявлять известную умеренность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но не запугивать их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?
Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве, замечательной картины «Возвращение с жатвы», словно это была литография. Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине его коллекции – Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до последнего времени и теперь пришел к заключению, что она достигла своего апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив ее. Какой удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Аннет, который можно развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти стыдился. Месонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.
– Месонье! Ах, какая прелесть! – Она где-то слышала это имя.
Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спросил:
– Как вам у меня нравится, Аннет?
Она не отдернула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:
– Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!
– Когда-нибудь, может… – сказал Сомс и оборвал.
Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела – она была живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! «Если я воздержусь, – подумал он, – это только раздразнит ее, пусть немного помучается». И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.
– Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении. Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.
– Я в восторге, это будет очаровательно – посмотреть их при вечернем освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!
Аннет прошептала:
– Ты сентиментальна, maman!
Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в черное платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что ни у той ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства? А все же…
Он отвез их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо улыбнулось ему из темноты.
В задумчивости он вернулся к своему экипажу.
– Поезжайте домой, Джордан, – сказал он кучеру. – Я пойду пешком.
И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и желание обладать Аннет боролись в нем, и перевешивало то одно, то другое. «Bonsoir, mon-sieur!»[21] – как ласково она это сказала. Если бы только знать, что́ у нее на уме! Француженки – как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хороша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание! Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родственниках, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке, как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить – пусть их бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались на воде. «Я хочу, я должен быть свободным, – подумал он. – Довольно этой канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо действовать самому. Я должен снова жить – жить, дышать и ощущать свое бытие».
И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные колокола зазвонили к вечерней службе.
XI
…и навещает прошлое
Во вторник вечером, пообедав у себя в клубе, Сомс решил привести в исполнение то, на что требовалось больше мужества и, вероятно, меньше щепетильности, чем на все, что он когда-либо совершал в жизни, за исключением, может быть, рождения и еще одного поступка. Он выбрал вечер отчасти потому, что рассчитывал скорее застать Ирэн дома, но главным образом потому, что при свете дня не чувствовал достаточной решимости для этого, и ему пришлось выпить вина, чтобы придать себе смелости.
Он вышел из кабриолета на набережной и прошел до Олд-Черч, не зная точно, в каком именно доме находится квартира Ирэн. Он разыскал его позади другого, гораздо более внушительного дома и, прочитав внизу: «Миссис Ирэн Эрон» – Эрон! Ну, конечно, ее девичья фамилия! Значит, она снова ее носит? – сошел с тротуара, чтобы заглянуть в окна бельэтажа. В угловой квартире был
