Птицелов - Юлия Остапенко

— Что ты несёшь?

Единый, он сам не знал, что. Поэтому сказал только то, в чём был совершенно уверен:

— Я возвращаюсь в Нордем.

Лукас сокрушённо покачал головой.

— Сядь, парень, и успокойся. У тебя жар. Вот и в бред уже понесло.

— Я возвращаюсь, — упрямо повторил Марвин. — Вы как хотите, хотя мне не понять, как вы можете быть здесь, когда ваш долг… — он запнулся и устало добавил: — Да я вообще не могу вас понять, так что уж тут… А я пойду.

Лукас несколько мгновений не сводил с него глаз.

— Из-за ребёнка, да? Коль не вышло порешить Мессеру, как тебе велели, решил приволочь своим хозяевам её ребёнка? Думаешь, это равноценная замена? — он умолк и вдруг криво улыбнулся, словно поняв что-то важное, что было поздно менять. — А впрочем, тут ты прав. Равноценная.

«О чём он говорит? — подумал Марвин. — Вроде бы о том же, о чём я, но… Единый, да как же можно так говорить об этом!»

— Он королевской крови, — чувствуя, что уже почти не может сдерживать клокотавшую в нём ярость, медленно заговорил Марвин. — Он сын сестры короля, наследник Хандл-Тера. Он в руках язычников и предателей. Я не оставлю этого так. А вы, мессер патрицианец, можете и оставить.

Лукас расхохотался.

Марвин не мог взять в толк, что тут смешного. И понял, только когда Лукас заговорил — но, Единый и Ледоруб, зря он это сделал!

— Проклятье, Марвин, и ты тоже повёлся на мой спектакль?! Боже правый, да ты мне льстишь. Нет, ну я ещё понимаю этих мужиков, которые в часовне-то были последний раз младенцами, когда их самих освящали, но ты…

— Что? — он всё ещё не понимал, а то, на что это походило, было слишком невероятно, чтобы поверить. — Вы… так вы… не…

— Не больше патрицианец, чем ты. Хотя нет, впрочем, меньше, чем ты. Право слово, много меньше!

Он всё ещё смеялся. Марвин теперь вспомнил этот смех. И ещё вспомнил, что иногда ему снилось, как кто-то смеётся — тогда ему казалось, что над ним — и этот смех походил на ветер, которым раскачивало тело Робина Дальвонта, повешенного за нарушение присяги. Просыпаясь. Марвин помнил ветер, помнил скрип верёвки и выражение перекошенного лица покойника, но смеха не помнил, потому что именно смех был хуже всего.

Марвин, шатаясь, встал. Лукас сказал правду: он горел в жару и, должно быть, бредил, иначе как объяснить, что сейчас он снова увидел лицо Робина прямо у Лукаса за спиной, в запорошенной снегом расщелине, и подумал: «Так, это хорошо, будь здесь, смотри, я исправлю то, что сделал, насколько это возможно…»

— Вы провели обряд, — сказал Марвин, удивляясь, почему не отсыхает его язык, произносящий эти слова, — не будучи посвящённым в сан. Это…

— Марвин, — в голосе Лукаса звучало и предостережение, и мольба.

— …худшее из святотатств, какое можно вообразить, — твёрдо закончил тот. — Дайте мне меч, сэйр Лукас из Джейдри. Или нож. Или, если изволите, я выйду против вас с голыми руками. Я был когда-то хорош в кулачных боях. Но вы можете выйти против моих кулаков с мечом. Это будет честно.

— Глупый злобный щенок, — тихо сказал Лукас, и в его голосе Марвин услышал неподдельное отчаяние. — Да ведь это твои патрицианцы отправили тебя сюда на смерть. Артен хотел убить герцогиню, но патрицианцам это было невыгодно, и они послали на это дело самого ничтожного из бахвалов, какого смогли отыскать. Ты хоть заметил, что тебя по меньшей мере дважды пытались убить? И где ты был бы, если бы я не позаботился?

Голова у Марвина шла кругом, кровь гулко стучала в ушах. Лукас говорил что-то ещё, отрывисто, обвиняюще, но его голос превратился в далёкий неразборчивый шепот.

— Мой король, — проговорил Марвин, отказываясь это слушать, — мой король…

— Твой король мёртв! И убили его всё те же патрицианцы. Какого беса, Марвин, объясни мне, зачем ты служишь тем, кто только и делает, что предаёт?

— А вы, сэйр Лукас, — сказал он, — вы кому служите?

— Проклятье! — почти закричал тот. — Ну почему же ты такой дурак?!

— Вы зато на редкость умны, — и, сказав это, Марвин развернулся и пошёл прочь от костра, во тьму. Если бы Лукас снова остановил его, он бы дрался с ним до последних сил, но на сей раз даже этот безумный человек понял бессмысленность попыток остановить его.

— Куда ты, Ледоруб тебя дери? Ты слушал меня?! Твой король мёртв!

— Мой король жив. Вы едва не осквернили его, впутав в омерзительное богохульство, но он жив, и я служу ему, как присягал, — глухо ответил Марвин, не оборачиваясь. Расщелина расширялась ближе к земле, и, когда он полез по каменистому склону вверх, соскальзывая и обдирая ладони, сверху посыпался снег. Голос Лукаса преследовал его по пятам, но не мог поколебать.

— Тебе нельзя туда! Даже если ты отвезёшь ребёнка в Таймену, там тебя немедленно убьют, не дав открыть рот!

«Ну так остановите меня, — подумал Марвин, взбираясь всё ближе к краю расщелины. — Давайте, вырубите снова одним ударом, как вы это не раз уже делали. Но лучше не стоит, потому что тогда я всё-таки убью вас при первой возможности и всё равно уйду, чтобы выполнить свой долг. Странно, почему я раньше этого не сделал? Почему не убил вас, даже теперь? И не важно, что вы сильнее меня… если сильнее. Сильнее ли?»

Он тряхнул головой, прогоняя эту гнусную, жалкую мысль, в которой было больше Лукаса, чем в крике, летевшем со дна расщелины. «Не надо. Оставьте меня в покое. Я ничем не могу вам помочь».

Нелепая мысль, но, выбравшись из расщелины и привалившись к земле, переводя сиплое, клокочущее дыхание, Марвин прижался щекой к острому краю скалы, посмотрел вниз, и подумал ещё раз: «Я ничем не могу вам помочь».

И вдруг крикнул:

— Она сказала, что вы любите забавляться с людьми! И что это-то в вас хуже всего!

Несколько мгновений пролетели в полной тишине, а потом Марвин скорее угадал, чем услышал его вопрос. И улыбнулся — впервые за долгую череду бесконечных кошмарных дней, прошедших с того дня, как он покинул Ив из Мекмиллена.

— Это хорошо, что вы забыли, — сказал Марвин. — Вы её не стоите.

Он поднялся и пошёл вперёд. У него не было ни оружия, ни коня, он не знал дороги, лихорадка била его ознобом и пробирала жаром, скручивая мышцы мелкими судорогами. Но если бы в эту минуту Марвин вспомнил себя, каким он был до турнира в Балендоре, то, наверное, смог бы назвать победой то чувство, которое вынуждало его идти вперёд. И, наверное, он назвал бы поражением то, с чем оставил своего учителя и врага. Но сегодняшний Марвин забыл, что значат эти слова и зачем они нужны.

Поэтому он просто шёл.

В Таймене была весна. А ещё бунт.

Признаки и того и другого обозначились не сразу, но становились всё явственнее по мере приближения к центру Предплечья. В северной доле ещё лежал снег, хотя и несвежий, и чем южнее, тем чаще поля чернели проталинами. Кора деревьев светлела, ветви оживали, набирая здоровый цвет, и на большинстве из них зеленела молодая поросль.