Фехтовальщица (СИ) - Смородина Татьяна

— Сказал, что если пару недель пройдет спокойно, можно будет начать брюлики сбывать, — передал Художник слова патрона.

Драгоценности из тайника де Рошалей собирались сбывать с Реймсе и Орлеане. Сбывать их в Париже даже по прошествии времени было опасно.

Неделя прошла спокойно, началась другая. Женька в этот период жила только настоящим — ела, спала и занималась собой, стараясь с головой погрузиться в мелочи быта и ни о чем больше не думать. Ее даже перестала пугать голова Маргариты, которую Сивилла доводила до ума, прежде чем отдать ее Жакерии. Кристиан тоже был внешне спокоен. Он бывал во всяких передрягах, нередко выходил сухим из воды и, как большинство здесь, верил в предопределение.

— Если и суждено сгинуть, сколь ни прячься, конец настанет, — говорил он и улыбался.

Тем не менее, Женька уже чувствовала в его объятиях некую обреченность, будто он старался напоследок вволю напиться той удивительной любовью, которая так неожиданно выпала в его отвязной жизни. Иногда он заговаривал об отъезде, как де Санд об Италии, но глаза его все чаще застилала темная мгла, будто на зеркало набросили черную тряпку. Он замолкал и опять начинал целовать свою подругу, словно при прощании.

Женька своего отношения к нему до сих пор не понимала, — оно было похоже, то на сочувствие, то на некое чувство братства, которому она платила наложенную на нее дань. Кристиан еще с самой первой встречи на орлеанской дороге чем-то привлек, притянул к себе и не был ей противен. Возможно, сказалось его странное сходство с Этьеном, которое до сих пор оставалось для нее непонятным. Она привыкла к его голосу и запаху, беспокоилась за его жизнь и не отказывала ему в ласке, но не осмелилась бы назвать это чувство любовью, — оно было похоже скорей на остров, где после трагического кораблекрушения оказалась ее тонущая душа.

Посреди второй недели, минувшей со дня ограбления, девушку разбудил громкий шум, в котором смешались отчаянные крики, ржание лошадей и беспорядочная пальба.

Тулузец вскочил и глянул в окно.

— Облава!.. Черт! Проспера взяли!

Кристиан мгновенно оделся, схватил пистолеты, которые заряжал каждый вечер, и побежал вниз.

— Крышей уходи, крышей! — на ходу крикнул он фехтовальщице.

Женька вскочила следом и тоже подбежала к окну. Был ранний рассветный час, но на улице творилось что-то невообразимое. Казалось, что на Двор чудес были стянуты все войска. Шатры цыган наполовину смяла конница. Обитателей парижского дна ловили, бросали в приготовленные крытые повозки, а бегущих расстреливали на ходу. Цыгане галдели и прятались под свои телеги, воры пытались скрыться, поножовщики вступали в поединки, но силы королевской армии были, конечно, превосходящи.

Девушка видела, как Тулузец, размахивая кинжалами и пытаясь выручить Проспера, которого окружили пять наемников, полез в самое пекло. Ему удалось оттянуть их наскоки на себя. Проспер тотчас воспользовался этим, вырвался и замешался в галдящей толпе цыган, а Кристиан продолжал драться с солдатами.

Фехтовальщица быстро оделась, схватила шпагу и побежала вниз.

— Куда? Куда? Крышей беги, крышей! — так же, как Кристиан, закричала, сбитая с ног Сивилла.

Но Женька в упоении какого-то черного куража неслась прямо на солдат, которые волокли в повозку скрученного Тулузца. Кто-то выстрелил — плечо обожгло… Девушка уронила клинок и схватилась за рану. К ней подскочили два солдата и потащили в повозку вслед за Кристианом. Там среди прочих пленников уже бились о стенки передвижной тюрьмы Жослен и Шило. Брошенный в их компанию Тулузец тоже не собирался смиряться и, вскочив, попытался выламывать решетку на окне. Женька, повалившись на грязное дно и зажав рукой простреленное плечо, стонала.

— Эй, Тулузец, твоя маркиза сейчас кончится! — крикнул Копень.

Кристиан оглянулся. Увидев кровь, сочившуюся из-под руки девушки, он тоже закричал:

— Офицер, лекаря сюда! Здесь маркиза де Шале! Она умирает!

— Кристиан, что ты делаешь? — пробормотала, еле сдерживая стон, раненая девушка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Тебя заберут, подлечат… У тебя ребенок… может быть, выкрутишься.

— А ты?

— Я?.. Я в Шатле, потом в петлю…

— Кристиан…

— Прощай, Дикая Пчелка.

Тулузец крепко поцеловал девушку в губы, а когда солдаты выносили ее из повозки, проводил таким взглядом, что фехтовальщица заплакала.

— Солдаты, сюда! — велел офицер.

Женьку осторожно перенесли в полицейский экипаж и положили на скамью. Лекаря не было, и плечо ей по приказу того же офицера перевязывал кучер. После офицер подсел к ней сам. Это был Марени, появление которого фехтовальщицу даже не удивило.

— Как приятно, сударыня, видеть вас снова, — сказал сыскник. — Это я настоял на облаве. Мне донесли, что вас видели обществе парижских бандитов. Признаться, я еще ни с кем так долго не мучился.

Фехтовальщица ничего не ответила, — ей было больно.

Раненую пленницу повезли в тюрьму, из которой она некогда так дерзко сбежала. Там девушку поместили в камеру, где она содержалась в первый раз. Поплыли перед глазами те же унылые стены. «Лучше бы меня сегодня убили. Что ему еще от меня нужно?» — с горечью подумала Женька, но не о Марени.

К маркизе де Шале немедленно вызвали тюремного лекаря. В присутствии коменданта и охраны он вынул пулю и заново перебинтовал плечо. Она больше не плакала, стоически перенеся даже присутствие острого ланцета в своей ране. Новый комендант, господин Домбре, о котором говорил де Санд, смотрел на раненую арестантку с нескрываемым интересом в живых, никак не сочетающихся с местом его службы, глазах.

— Мне рассказывали о вас, сударыня, — сказал он, — и я крайне польщен, что могу принять вас в своем заведении. Право, не думал, что вы так юны.

Женька ничего не ответила. Она неподвижно лежала на кровати и смотрела в темную глубину полога. Ей было холодно, но она ничего не требовала.

— Если вам будет что-нибудь нужно для личных нужд, сударыня, говорите мне, — сказал комендант. — Сейчас вам принесут поесть и приведут девочку для услужения.

Вместе с обедом маркизе де Шале принесли свежее белье, черное бархатное платье, обувь и несколько десятков дорогих салфеток.

— В Бастилии изменились порядки? — усмехнулась фехтовальщица.

— Нет, это распоряжение короля.

Девочка для услужения, а это опять была Дениза, помогла девушке переодеться. Она была очень рада видеть маркизу де Шале, насколько можно было вообще радоваться этому в подобном месте.

Милость короля выглядела подозрительно. «Либо он опять хочет сделать меня наемной убийцей, либо… уже ничего не хочет» — решила девушка. Целый день ее никто не беспокоил, кроме лекаря, наблюдающего за раной. «А, может быть, это из-за ребенка? — продолжала думать она. — Генрих ведь мог сказать королю, что я беременна».

Милости, тем не менее, продолжались — на ночь фехтовальщице позволили оставить Денизу, и они спали вместе, чтобы было теплее. Ночью девушку тревожила рана, и девочка подавала пить. Под утро Женька кое-как заснула, но и этот, спасающий от боли, сон был вдруг неожиданно прерван, — кто-то осторожно взял ее за руку и сказал:

— Жанна, проснись, у нас мало времени, Домбре дал только час.

Женька думала, что ей показалось, но с трудом разлепив веки, увидела перед собой фаворита короля, который сидел на краю ее кровати. Денизы рядом не было. Когда фехтовальщица поняла, что это не сон, она пробормотала:

— Зачем? — и отвернула голову к стене.

— Ты не хочешь меня видеть? — спросил Генрих.

— Я не хочу видеть себя… Как ты пришел? Тебя пустил ко мне король?

— Король не знает, что я здесь, я заплатил коменданту.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Как ты узнал?

— Мальчишка сказал.

— Какой мальчишка?

— Не помню, как зовут. Он пробрался в мой дом, рассказал, что была облава и ты в тюрьме.

— А, это Жан-Жак.

— Я велел дать ему поесть, а потом отвез к Клементине.

— К Клементине?

— Он не знал, куда идти. Клементина хочет заняться его судьбой.