Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Это могла быть только сера, — сказал Рой, принимая выигрыш. — Что же еще, как не сера?

Было уже далеко за полдень, и стояла невероятная духота.

Лондон кипел от июльского зноя. Солнце раскалило улицы и крыши домов. Аллеи и дворики накапливали жар и изливали его на горожан днем и ночью, а горожане каждое утро пустыми глазами смотрели на все то же палящее солнце, поджидавшее их и на этот раз. И на следующий. Эбен поднялся на рассвете и сразу же приступил к своим обязанностям. После восьми или девяти утра начали вонять отбросы, солнце стало слепить глаза, капитан вспотел и разозлился, но продолжал вглядываться в сгущающееся знойное марево, где мужчины и женщины появлялись и исчезали, словно блики на морской ряби. Пристани замерли в неподвижности, хотя этому виной была уже не жара, а «трудовой конфликт».

«Конфликт» начался в первую неделю июня. Никто не знал наверняка, чем он был вызван и между кем происходил, но это было удобное объяснение на все случаи упущений и недочетов, не испытывавшее поэтому недостатка в желающих его сохранить. Если на пристани Батлера были свалены в кучу тюки с шерстью, то виной этому был «трудовой конфликт». Если «угольщик» три месяца простаивал в Пуле неразгруженным и товар исчезал с него каждую ночь мешок за мешком, пока всякое отребье шлялось по его палубам, оставшимся без охраны, — да и вообще то, что он никем не охранялся, — это, естественно, тоже относили на счет «конфликта». Шли митинги. Происходили встречи между владельцами пристаней и владельцами кораблей, между владельцами кораблей и владельцами складов, между владельцами складов и портовыми грузчиками, между грузчиками и владельцами пристаней. Но спорные вопросы оставались нерешенными, а «конфликт» тем временем разрастался и расползался к северу и югу по пристаням, словно какой-то заразный паралич. Люди приходили на работу, но не приступали к своим обязанностям. Товары гнили в трюмах и переполняли пристани, постепенно подвигаясь вверх к набережной и загромождая дороги. И вечерняя прогулка Эбена и Роя стала напоминать тяжелый поход с препятствиями, в котором капитаны усердно пробирались мимо завалов из ящиков, мешков, тросов, цепей, досок, брусов и сброшенного балласта. Хитрую тварь, стоявшую за всем этим беспорядком, поймать было просто невозможно, у нее не было имени и цели, хотя Эбену казалось, что в «трудовом конфликте» чувствуется рука Фарины. Его имя красовалось даже на стенах оперного театра, о котором сейчас вспомнил Эбен Гардиан.

— Какое сегодня число? — спросил он Роя, когда они возвращались в свое безопасное Воронье Гнездо. Услышав, что сегодня тринадцатое, он яростно выругался сразу по двум причинам. Рой вопросительно взглянул на него.

— Черепахи, — сказал Эбен.

— А-а-а, — отозвался Рой.

Они ходили в оперу. В ответ на организованное капитаном Роем посещение Камнееда (который, согласно последним сообщениям, все еще страдал от загадочной болезни желудка) капитан Гардиан пригласил своего гостя на «LaFrascatana » в Королевский оперный театр в Хеймаркете. Вопреки нескольким объявлениям конкурирующих театров Эбен был убежден, что Марчези Золотое Горло, о котором столько писали газеты, будет петь партию Камбио. Но вечер оказался неудачным.

Последний раз Эбен был в опере пятнадцать лет назад. Он еще немного помнил владельца театра. Старк, Столкарт… что-то в этом роде. Он вспоминал неторопливый подъем по широким пролетам лестницы, торжественное вступление в зал, приветствия полузнакомых зрителей, всеобщее оживление. Представление, название которого он уже не помнил, было вполне приятным: сладкозвучная итальянская речь, полные певицы в красном бархате, в ответ которым пели мужчины, потом пели все вместе, потом был занавес, потом — домой в карете, к стакану портвейна у жарких угольков камина. Все это было так мило и ненавязчиво. Надо бы сходить в театр хотя бы еще разок. Да, точно, Столкарт…

Но повторное посещение прошло совсем иначе. Войдя в фойе, Эбен немедленно понял, что этот вечер — не для ценителей искусства. В фойе толпилась какая-то деревенщина. Вынужденно медленное продвижение Роя по ступеням лестницы навлекало нетерпеливую брань тех, кто напирал сзади. Их толкали и пинали до тех пор, пока Рой не начал ругаться и ворчать в ответ. Добравшись наконец до своих мест, капитаны оказались в окружении подмастерьев и служанок, которые вели себя совершенно неприлично: вставали, ходили, садились, снова вставали — словно до начала представления им требовалось перепробовать все зрительские места. Затем объявили, что «золотое» горло Марчези «страдает от узелковых утолщений» и знаменитый певец не осчастливит сегодня вечером публику своим присутствием. Партию Камбио будет исполнять синьор Мориги.

Публика засвистела. Свист продолжался и тогда, когда занавес поднялся, открыв взорам зрителей декорацию из ложных перспектив и зеркальных пилястров, за которыми была нарисована огромная черепаха с псевдоримским солдатом на спине. Кто-то из публики бросил что-то на сцену; потом появились певцы и началась история несчастной любви — вернее, она началась бы, если бы капитаны могли хоть что-то разглядеть за спинами зрителей, которые поминутно вскакивали, чтобы выкрикнуть проклятие, хлопали сиденьями, уходили, возвращались и вели между собой нескончаемые громогласные беседы. Во время финальной арии Камбио пропали невесть куда целые ряды; зрители вернулись только затем, чтобы выкрикнуть новые оскорбления, когда все актеры вышли на сцену после занавеса. Потом зазвучали ирландские мелодии, которые встретили более благосклонный прием. За ними последовали выступление канатоходца и пантомима, сорвавшие жидкие аплодисменты.

Капитан Рой сидел, безмолвно глядя на все это безобразие. Эбен чувствовал себя униженным и знал, что Рой это понимает. Когда канатоходец вышел на «бис», они поднялись, чтобы уйти, и Рой заметил, что ожидал от театра совсем другого.

Выходя из театра, они встретились на ступеньках со Столкартом. Взъерошенный, небритый, красноглазый владелец театра схватил Эбена за локоть.

— Вы видели? — спросил он, уставившись на капитана.

— Мы так поняли, что он нездоров… — сдержанно начал Эбен.

— Не его! Черепаху! Видели?

Эбен с трудом припомнил фрагменты декораций, которые ему удалось рассмотреть в просветах между спинами.

— Ах, да…

— Их двадцать семь! Представьте себе! Погодите, погодите, вы увидите! Все увидят! Представляете себе, черепахи! И где, как вы думаете? Где? — Эбен покачал головой. — На крыше! Мы поставим их туда, — Мармадьюк указал на потолок, — на крышу. На этой неделе, вот увидите. Каждая весом в тонну, просто красавицы! Приходите смотреть, как мы их поднимем, приглашайте всех, и… — Он огляделся по сторонам и продолжал заговорщическим шепотом: — … когда они окажутся наверху, ни одна живая душа их больше не увидит. Понимаете? Это будет тайна! — И он тихонько рассмеялся.

Эбен внимательно смотрел на него. Успокоившись, Мармадьюк спросил Эбена, понравилось ли ему представление, и, услышав отрицательный ответ, потянул за собой капитанов вниз, в фойе, и быстро нацарапал что-то на листке бумаги.

— Вот, — он протянул листок Эбену. — Приходите оба. И никому ни слова, понимаете?..

Эбен взглянул на листок и прочел: «Тайное гала-представление. Тринадцатого июля. На два лица». Дальше стояла подпись: «М. Столкарт».

— Через пять недель. Только для знатоков, понимаете? Марчези будет петь на представлении… — Мармадьюк слегка дернулся от разочарования. — Больше я ничего не могу сказать, это тайна, понимаете? Да, тайна. Но черепахи, — он снова стал серьезен, — вот это будет настоящий спектакль. Их начнут поднимать в два часа. Приходите! — увещевал он. — Наслаждайтесь! — Он продолжал махать им вслед рукой, когда Эбен и Рой уже выходили из фойе. — Приходите, приходите все!

Он все еще махал, когда они выбрались на улицу. Большую часть обратного пути Рой хранил молчание, но, свернув на набережную, он наконец откашлялся и произнес:

— Забавная штука с этими черепахами. Эбен удивленно воззрился на него.

— Что ж, тогда пойдем поглядим, — ответил он, радуясь, что можно хоть скрасить другу неудачный вечер.

И вот, восемь дней спустя, прогуливаясь по пристани и услышав, какое сегодня число, Эбен от души выбранился, во-первых, из-за черепах Мармадьюка. Они прозевали черепах.

— Ничего страшного, — сказал Рой.

Они как раз проходили мимо «Вендрагона».

— Дело не только в этом, — сказал Эбен, ужасно злясь на самого себя. — Мне сегодня нужно было прийти на похороны.

В другой части города, залитого слепящим солнцем и полурасплавленного от зноя, за Флит-стрит, между Стрендом и изнемогающими от духоты трущобами Черинг-Кросса, в театре Столкарта поднимали черепах. Неуклюжие, широкие, бело-розовые черепахи, дважды испеченные в печах фабрики Коуда, раскачивающиеся на канатах, словно какие-то невероятные маятники, пока их дюйм за дюймом поднимали к небесам и кровлям, туда, где на крыше оперного театра рабочие вращали подъемный ворот, потели, ругались и втаскивали неповоротливых животных через парапет (еще около ярда, каждая черепаха в полтонны весом), — а люди, стоявшие внизу и державшие тросы, двадцать шесть раз падали на колени, услышав, что очередное исполинское изваяние приземлилось на крышу. Этим утром фабрику Коуда покинули двадцать семь фургонов; они проехали друг за другом по Нэрроу-уолл, пересекли реку по Вестминстерскому мосту, преодолели крутой, но короткий подъем Кокспер-стрит и прибыли на место назначения, к Хеймаркету. В каждом фургоне находился ящик, плотно набитый соломой, а в соломе лежала черепаха с самодовольной ухмылкой травоядного существа и приземистыми ножками, сотворенными, как и все прочие детали, вплоть до пластинок панциря, из молочно-розового камня Коуда.