Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Ламприеру немедленно стало ясно, что Уолтер Уорбуртон-Бурлей не сказал в Поросячьем клубе ни слова о похоронах, и он тут же высказал свое предположение Эдмунду де Виру. Граф покорно кивнул, но Ламприер видел, что его мысли уже блуждают где-то далеко.

— Лидия не могла знать, — добавил он, и граф снова кивнул. Потом он поднял голову и взглянул в открытое окно за спиной Ламприера. Ламприер повернулся и обвел взглядом верхние этажи здания на другой стороне улицы, где находилась булочная. Окна были открыты, в одной из комнат прибиралась служанка.

— Красивая герань, — произнес граф, указав на ряд цветочных горшков на подоконниках, выставленных на солнышко, и теперь Ламприеру настал черед кивать. — Но как это невежливо с моей стороны! — внезапно воскликнул он.

Ламприер быстро повернулся к нему в удивлении.

— Я здесь сижу и жалуюсь на свои несчастья. А вам, должно быть, противно. Лучше расскажите, как продвигается ваш великий труд. До какой буквы уже дошли?

Где-то перед буквой «А» и где-то после буквы «Z », прикованный к центру своей книги и цепляющийся за ее самые дальние края, Ламприер был рассечен надвое и четвертован близящимся к завершению словарем. Это был его чудовищный монумент самому себе, продолжение Джона Ламприера. Словарь поглотил Ламприера, подменил его собой и высосал из него все соки. Ламприер поднимался с постели на рассвете и сидел за письменным столом, потихоньку плавясь от июньской жары и глядя на рукопись, лежащую перед ним, то с гордостью и радостью, то со скукой. Бывали дни, когда ему хотелось бегать по улицам и кричать от счастья, а в другие дни он был готов сжечь всю свою работу. Теперь он начинал видеть смысл в том, что Септимус так быстро забирал готовые статьи.

Септимус приходил дважды перед похоронами и дважды — после. В оба последние визита Ламприер корил его за то, что он не явился в церковь, но потом ему пришлось оставить свои упреки, потому что Лидия, все четыре раза приходившая вместе с Септимусом и, к неудовольствию Ламприера, каждый раз поливавшая апельсиновое дерево, восприняла эту критику и на свой счет, принялась плакать и уверять Ламприера в своей симпатии к графу, который, на ее взгляд, был самым вежливым и воспитанным среди разношерстных приятелей Септимуса. Септимус для приличия пошмыгал носом и пробормотал извинения, упирая на грехи Уолтера, но при этом выражение лица у него было совершенно отсутствующее, и Ламприер заметил, что Лидия время от времени искоса поглядывает на него, словно желая убедиться, что он все еще тут. Его вспышки неадекватной веселости и сокрушительной энергии стали реже; говоря, он, казалось, смотрел сквозь Ламприера. Если ему задавали вопрос по существу, он принимался рассуждать о погоде.

В первый визит Септимуса Ламприер вручил ему более тонкую, чем обычно, стопку листов, а во второй — еще тоньше. В третий визит Септимус получил всего четыре страницы, а в четвертый — одну-единственную статью. Ко второй половине июня Ламприер, просиживая за столом целые дни, так и не прикасался к перу. От жары высыхали чернила в чернильнице, а в голове беспрерывно вертелись какие-то мелочи, неотвязные, как насекомые, что облюбовали его апельсиновое дерево, или мухи, слетавшиеся к оставленным на столе объедкам. Когда июньская жара сменилась июльским пеклом, Ламприер стал понимать, что задача, за которую он взялся почти восемь месяцев назад, выполнена, и по мере того, как заполнялись страницы и лакуны словаря, город, по которому он мысленно блуждал в поисках персонажей, окончательно опустел.

Теперь город был едва виден, сливаясь с каменистой бесплодной пустыней, окружавшей его. Улицы не изменились, но окна и двери домов стали меньше, а интерьеры — темнее. Ламприер знал, что в домах нет жильцов. Он ходил по каменным плитам мостовых, и звук его шагов уходил в пустоту. Никакого отзвука. Никакого движения на улицах. Он находил только эмблемы на серых камнях. Змеиная кожа, сброшенная Пифоном, которого Юнона послала преследовать беременную Латону, подсказала гостю из будущего, что все это исчерпано. Это было; ему казалось, что он видит останки детей, которых пожирала Ламия. Воздух был напоен горьким запахом, учуяв который Лайлапс будет вечно бежать к своей цели и не вернется к хозяину. Запах огня и пожара, запах гари. Тени, сгустившиеся на улицах, были той темнотой, которая обманула Левкиппа, и он убил своего отца; красный мох в трещинах между плитами мостовой оказался кровью жертвенного козла, пролитой на Луперкалии и говорившей о том, что жертву уже принесли. Это было. Он нашел драконий зуб, который уже не станет воином, и черепаху, на которую не ступит Меркурий. Но это тоже уже было. Колодезная вода показала ему отражение лица, в сто раз более прекрасного, чем его собственное, но в воду смотрел не Нарцисс, а он сам! Туманный образ, утонувший во мгле, как только гость потянулся к нему, был письмом, которое Орест никогда не получит от Ифигении, и она никогда не узнает, что чужестранец был ее братом, и бегства не будет, они не спасутся. Это тоже было. Но куда же девалась она… Его сестра. Ее брат. Теперь воздух был пропитан зловонием шкуры Несса. В центре площади, перед железными воротами цитадели, лежали грудой тысячи щитов. Гость подумал о Рутулии, первом из римлян, о сабинянах, которые смешались с римлянами. Тарпея указала на их золотые браслеты: «Украшения с вашей левой руки за вход в город». Они согласились и дали награду, но не одну — они забили ее до смерти своими щитами, которые тоже носили на левой руке.

Но если бы гость разобрал эту груду, щит за щитом, он не нашел бы ровным счетом ничего. Тарпея исчезла вместе с другими, ее поглотил словарь, как Утика поглотила Карфаген под детские крики, достигавшие дальнего берега Вагитана, тонувшие в его водах. И воды внимали этим крикам, не поморщившись, оставаясь такими же спокойными и недвижными, как воды Велина, по которым Алекто спустилась в преисподнюю. Как Сагунт, где закинфийцы предпочли сжечь себя заживо, чем покориться Ганнибалу. Это была Зама, где Сципион сокрушил Ганнибала и где началась долгая история падения Карфагена.

Гость приблизился к воротам цитадели. Он увидел длинные отметины, бегущие вверх по стенам, черные на сером камне. Потом он увидел, что они тянутся вверх от высоких стрельчатых окон, и снова почувствовал запах гари. Только он поднял руку, чтобы постучаться в дверь, как тяжелая железная створка распахнулась, пропустив его внутрь. Он слышал порывы ветра, но движения в воздухе не было. Здесь кончался город, это была последняя страница словаря. Он так далеко путешествовал, чтобы похоронить свои призраки или снова вызвать их к жизни. И вот он дошел до конца. Его отец был мертв, женщина в голубом была мертва, Розали была мертва. Призраки, требовавшие жертвоприношений, являлись персонажами его прошлого, и они ушли в прошлое, как и жертвы. Может быть, с этим покончено?

Гость прошел в двери и оказался в гигантской разбитой башне. Вместо крыши зиял квадрат серого неба. На обгорелых стенах висел клочьями пепел, под ногами оседала зола. Из стен выступали обуглившиеся деревянные остовы — когда-то они служили перекрытиями верхних этажей, но огонь уничтожил и этажи, и сами перекрытия. Стрельчатые окна зияли черными щелями, из которых тянулись струйки дыма. В башне царил запах гари. Казалось, от стен и каменного пола еще исходит слабое тепло, но как бы ни полыхал здесь огонь, сколько бы людей и вещей ни стало его жертвой, сейчас он потух. Остались только его следы: зола, пепел, дым. И безмолвие.

В середине июля Ламприер отложил перо. Он завершил работу. Он оглядывался назад — на те восемь месяцев, что прошли со дня его прибытия в Лондон. Но, складывая стопкой исписанные страницы, он вспоминал не тех богов и героев, которые силами его души явились из прошлого, чтобы от «А» до «Z » населить пространства его словаря.

Он вспоминал события этих лондонских месяцев. Он снова видел, как Септимус протягивает ему бутылку шампанского в Поросячьем клубе в честь победы в игре кубков. Он слышал треск рвущегося пальто, когда сильная рука вытаскивала его из уличной свалки. Он видел, как привычная горечь на лице Джорджа сменяется робкой радостью при вести о «Вендрагоне», и тут же видел мертвое тело друга в той же убогой комнате. Он снова видел конвульсии женщины в сверкающей яме. Он видел цепи, и страшный гамак, и залитое кровью лицо, похожее на лицо Джульетты. Он видел потухшие глаза Анна-бель Нигль, застывшей в сумраке комнаты в доме около Темзы. Он слышал отчаянный монолог Алисы де Вир, ее безнадежный призыв. И опять перед его мысленным взором проносилась карета с мелькнувшим на миг бледным лицом Джульетты. Она умчалась в беспросветную ночь, и мгла донесла ее зов. События, свидетелем которых он стал, взывали к нему. Они требовали от него действия. Он вспоминал город, сожженный дотла, обугленные трупы, запах гари. От него требовались действия, но какие?