Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник) - Александр Иличевский

ОКНО

Сегодня я обнаружил, что окно превратилосьв дверь.Как это произошло – неизвестно. Известно,что было потом.Но как превращенье проверить? Как кажимостьв явь провести —вроде бы окно остается окном во двор, но кажется —это дверь.Тогда я вошел в него – отворил и шагнул. Что я увидел? —Лужайку, вокруг – дички апельсинов, кусты олеандров,под нимилежали вон там и вон там и – о Боже! – рядом совсемкрылатые звери,числом всего три. Я подумал в кошмаре —крылатые леопарды,и вот они встретят меня. Но я оказался дляних невидимкой.Я просто стоял и смотрел на то, чем они занимались.Вроде бы ничего страшного, вроде бы всё как надо —ели они там что-то.Но вскоре, вглядевшись, я понял, что так меня сразусмутило.Вся странность виденья была в том, что именно там,за окном, они жрали.Держа в мягких лапах, урча, они разрывали на частичисла…Числа множились и разделялись, исчезали в пастии вновь появлялись.Тогда я схватил – страшный рык – и мигом таковбыл обратно.В руке оказалось три.

Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.

3

…Хашем сидит у порога своего сарая, прислонившись к дверному косяку, пишет что-то в тетради, время от времени рассредоточенно, с черным сияньем в глазах вглядываясь в линию горизонта. Солнце клонится к закату, зоркость светила потихоньку смягчается, тени становятся менее гордыми, ложатся. К востоку, подымающемуся темнеющим, смежающимся куполом, чья глубина скоро откроется вместе с появлением первой звезды, у озера появляется стайка джейранов, начинает его обходить, сторонясь нашего жилья. Если поднести к глазам бинокль, можно сосчитать: три самки, четыре детеныша и молодой самец, не самый крупный, с новенькими, без засечек и трещин, рогами, но уже с сильной, раскатистой грудью и крутыми боками и ляжками, обводящими к тылу белое «зеркало» под куцым упорным хвостом, на которое, как на маячок, ориентируются его подопечные в случае быстрого изменения ситуации. Вспугнутый самец несется зигзагами, волной, с заносом кормы на изломах. Облачка пыли вспыхивают шахматным порядком, означая следы, – не отпечаток, по которому можно судить о состоянии копыт – такими следами, четкими их нитками унизаны тропы, – а разметанные ямки, глубина которых сообщит о весе самца: «Два пуда – предел джейрану, – говорит Ильхан, взваливая отловленного и стреноженного самца на плечи. – Худой баран и то больше весит».

Но я не подношу к глазам бинокль, я подставляю влажнеющие глаза закату. Я подсаживаюсь к Хашему, чуть ерзаю, почесывая спину о теплые доски сарая. Мы закуриваем.

– Хашем, а Хашем? Почему ты не уедешь в Россию? Ты думаешь на русском. Ты мечтаешь на русском. Ты ненавидишь на русском языке. Почему?

Хашем откладывает тетрадь, страницы которой полны математическими формулами, сгущающимися орнаментом вокруг довольно искусного рисунка хищной птицы – необычного сокола.

– Ты говоришь, как ребенок, да, – говорит Хашем. – Что значит уехать в Россию? Кто меня там ждет? Даже прораб на стройке меня там не ждет. Работать дворником в Москве? Нет, уж лучше в Питере. Москва грузный город, слепой. В Питере горизонт с любой улицы видно. Лет пять назад я еще собирался. Но куда я без этого царства? – мрачнеет Хашем.

– Ширван никуда не денется.

– Зато я денусь.

На лице Хашема проступила твердость, взгляд стал острым.

– Я столько лет гоню прочь мысли о России. Да куда там… Иногда я вспоминаю Хосрова…

– Кто это?

– Принц Хосров-Мирза. Уверенный, что падет от мести русских, шестнадцати лет был отправлен дедом в Петербург вместе с телом убитого в Тегеране русского посланника – просить прощения у царя. Вернулся в Персию, был ослеплен братом Махмудом в борьбе за трон, затем сослан. Остаток жизни прожил в Ширазе, приходил бродить по райскому саду среди фонтанов, прикладывал ладонь к их вершинкам, прислушивался к пению птиц, обращал пустые глазницы к горячему солнцу. Без конца вспоминал самое яркое, что видел в своей жизни. Вся его слепота затмилась поездкой к белому царю… Вся его жизнь отныне стала воспоминанием о Петербурге. Он долго прожил, кстати. Вот только себя жалеть – последнее дело.

– Откуда ты знаешь, что он жалел себя?

– Знаю, потому что научился себя не жалеть. Еще хочу обучиться не вспоминать то, чего не видел.

Солнце плавким мениском коснулось горизонта, расплылось над струящейся, колышущейся в мареве степью. Там, на северо-западе, за горами, за двумя хребтами Кавказа, на вершине Машука «в память проезда Его Высочества Персидского Принца Хосров-Мирзы в 1829 году» стоял обелиск с именем принца и стихами.

4

Тогда, в детстве, я стал учить Хашемку фотографии. В отместку – мне надо было как-то компенсировать менторство друга. Взять в руки камеру он так и не рискнул, зато мы вдоволь наигрались построением кадра, на «сухую пленку», я связал ему лучистую рамку из реек шесть на девять, с подвижным раструбом, имитирующим раствор объектива. Интересно было лазить по Баилову, в нагорном парке, прикладывая к глазу рамочную конструкцию, преображая воображаемым запечатлением пейзажные сколы с полоской слепящей дымки над морем, частоколом кипарисовых вертикалей, каменистых склонов, взятых выпукло, от подошв. В поисках кадра увлекательно осмысляется даже замеленная в пыль дорога в Черный город. Но всего интересней было взбираться, лазать и скакать по крышам Старого города, в Крепости целое приключение – сорваться в беготню по скатам, увязая в расплавленном кире, обламывая с краю куски шифера. Лихое это занятие каралось местными жителями, участковые тоже приглядывали, но не было слаще риска – вскочить на крыши, пробежаться по ним, сколько хватит духу – минуту, больше, – и соскочить в неожиданном месте, на другой улочке, куда товарищи твои еще должны будут добежать. Искусство состояло в том, чтобы не бояться прыгнуть, правильно сгруппироваться, а где не дотянешь – ухватиться за край, выжаться на руках. Ходили страшные рассказы о переломанных. Еще я помню (спросил Хашемку, он тоже помнит) некоего Энвара с Ахмедлов, который сломал челюсть, не допрыгнув до края, ударившись ею об край…

…Так вот, мы надели оранжевые ремонтные робы, взяли штатив – под видом теодолита, – обмотались проводами, навесили складные метры и зашагали по крышам, взбираясь и припадая на колено, заглядывая во дворы, в святая святых шариатского домостроя. Женщины, завидев нас, старались потуже запахнуть бордовые махровые халаты, поправляли платки, прятались или что-то кричали, продолжали развешивать белье, в наклоне вынимая из тазов мокрые жгуты, встряхивая, и радуга с хлопком всплескивала из их рук. Хашем тянул меня в какое-то место, я не понимал куда. Мы миновали дворцовый комплекс – с купольными банями, диванхане, усыпальницей Ширваншахов, орнаментированной алгебраическими письменами пророка, мечетью, минаретом, восточным порталом. Наконец, обогнув дворец, я свесился вслед за Хашемом с крыши какого-то домика.

– Помнишь? – показал глазами Хашем. Челюсть его скрылась в потоках дредов, он напомнил мне автопортрет Дюрера.

Из двух слуховых оконцев кто-то высовывался. Я подался дальше. Мы лежали, натянув на ладони рукава, прядали животами, грудью от раскаленной крыши, скрывавшей одну из явных тайн детства. Неизвестный скульптор развил идею украшения карнизов химерами, столь популярную в Баку времен модерна, времен Нобеля и Тагиева, времен брачного союза ада и рая, и поместил в два слуховых оконца скульптурную группу: мальчика и девочку, сидящих на перилах галерейки, и кошку, выглядывавшую поверх передних лап вниз. Покрытые патиной, они были живее настоящих. Много раз в своей жизни я торчал перед этим домом и разглядывал фигурки, отводил взгляд и снова вскидывал голову, чтобы поймать момент, когда они моргнут, шевельнутся, когда оживут; то и дело мне казалось, что я заметил небольшое отклонение в позах, что кошка чуть убрала мордочку.

Перво-наперво мне нужно было исследовать город – проверить все свои камеры-обскуры, подыскать новые. Вместе с Хашемом мы обследовали пять подъездов, семь закутов, четыре из которых оказались настолько загажены, настолько залиты дугами мочи, что на потемневшей побелке ничего нельзя было разглядеть. «Не беда», – сказал Хашем, и мы купили в хозяйственном магазине хлорсодержащее средство для обработки унитазов, которым отмыли стены, и получили две прекрасные панорамы. Два вида с северной и южной оконечностей бухты, укрупненные рельефной четкостью, насыщенные, развернутые и детализированные, разложенные на две стены, вставшие углом – со всеми карнизами, башенками, балконами, ущельями улиц, холмами и чешуею кровель; море отобразилось ровным серым зрачком с белой солнечной радужкой. Я переснял добычу, и мы отправились в ближайшую поликлинику, где немного потолкались по очередям и выпросили у медсестры при урологическом кабинете обеззараживающий раствор серебра, за недорого. С ним мы ринулись за белилами и кистями и поднялись в новую камеру-обскуру, предложенную Хашемом, – в минарет Абу Бакра. Сторож поднялся с нами и дремал, вприщур присматривая за нашей работой. Мы покрывали стены и купол верхней площадки светочувствительной краской, надеясь, что сквозь три узкие бойницы мы получим через несколько месяцев три разных фресочных снимка. Еще одну камеру Хашем предложил сделать в армянской церкви. Запертая, она стояла пониже, но всё равно на возвышении. Многие годы круглые сутки внутри нее горел свет, который был виден сквозь щель во вратах. Хашем знал человека, который присматривал за церковью, менял перегоревшие лампочки. Мы встретились с ним и попросили дать нам в распоряжение белые стены притвора – небольшая солнечная щель над дверью должна была принять в себя снимок нагорья. Он согласился, и через полчаса мы закончили работу.