Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник) - Александр Иличевский

Сейчас осень в разгаре. Горный лес над Истюсу – каштанолистный дуб и железное дерево – освещен изнутри лиловым золотом листвы.

Лечебница пуста, мы платим сторожу небольшую мзду и забираемся в шестую купальню, поначалу морщась, но точно зная, что скоро привыкнем и даже станем способны этой стерильной водой, поднявшейся с глубины в десяток километров, чистить зубы. Здесь, в купальне, у нас возник разговор. Мы по очереди погружались в бассейн и раскрасневшиеся вылезали на скамью отдышаться. Тот, кто был в воде, торопливо говорил, а тот, кто отдыхал, слушал молча, дожидаясь своей очереди.

Вот краткий конспект этого разговора.

«Полковой театр Хашема, его полная самоидентификация с Хлебниковым есть игра, которая перестанет быть игрой сразу после первой крови. В этом есть жажда момента окончательного взросления.

Хашем основывается на идее о непрекращающемся откровении, о том, что Бог говорит с народом с помощью истории.

Хашем хочет столкнуть остановившееся над эпохой время.

Важность театра в том, что сила воображения меняет реальность, что миф сильней ее. Ибо творчество – это вера в слова. Преобладание слов над личностью.

Пусть Евангелие – миф, но он отобран и напитан верой. Неверно думать, что всё есть в Писании, ничего подобного: откровение находится в становлении. Это – кроме того что реальность есть лишь кем-то рассказанная история…

Необходимо показать, как слово может быть живо, как оно может звучать самой жизнью.

Только став словом, можно вписать себя в книгу. Книга принимает только живое».

Глава 18

Штейн

1

Штейн служил инженером, после распределения проработал два года в Айли-Байрамлы, нефтеперерабатывающем предприятии, вдоволь наглотался пыли, наслонялся по отравленной степи, потом короткое время служил морским инспектором. Субтильный от природы и мускулистый от воли, во все командировки возивший в чемодане гантели и эспандер, страшно мучился качкой, неделями переплывая на баркасе от платформы к платформе, иногда даже ночуя на воде, тогда и познакомился с моим отцом на Нефтяных камнях. Но внезапно стал оседлым, неудачно женившись (сватала мама за дочь своей подруги школьных лет, два месяца отвращения к себе и страха, что молодая некрасивая жена уйдет, ушла), но и то польза: отныне работа с цифирью в плановом отделе близ дома, квартира выменяна путем размена с доплатой маминой двушки, ставка руководителя музыкального кружка на Артеме и еще одна в безлюдном самодеятельном театре при клубе трубопрокатного завода (начальник клуба – друг его покойного отчима) освоены, теперь все мысли о творчестве, снова раздолье длинных летних каникул, снова поездки в Крым в самостийную республику Карадаг, снова взахлеб Сартр, Камю, роялистского Солженицына отставить, взяться за самиздатных Шестова, Бердяева, Кьеркегора, пропесочить Белинкова, обожествить Олешу, разрыдаться над Поплавским, написать инсценировку по «Столбцам» и «Старухе», погрузиться в «Письма к Милене»; теперь ставим на полях карандашные сноски, а комментарии согласно нумерации вписываем в школьные тетради, на обложках стоят Sartre-IV («публицистика») или Camus-XX («художественное»), теперь снова пишем урывками на службе, а, вернувшись, ввечеру завариваем чай, открываем на балконе бухгалтерскую книгу и, заглядывая в Кортасара, пренебрежительно полистав странички «Игры», задержавшись взглядом на одном-другом абзаце, беремся за старательный карандаш и, истерично подрыгивая ступней, пишем, пишем, пока два или три раза не затупится грифель. Передохнуть. Заточить, с удовольствием чертежника снимая стружки бритвой «Невская», довести острие о терку спичечного коробка.

Теперь после работы обежать книжных барыг, сморщиться от Пикуля и Дрюона, безнадежно поспрашивать «Мифологический словарь» и что-нибудь из призрачного «Ардиса», шарахнуться от самиздата – сборник Галича из-под копирки, Высоцкий с аккордами; обежать книжные магазины, начиная с Крепости, затем к Торговой, попутно забежав в «Грампластинки» в доме у Девичьей башни, повздыхать перед немецкой (AMIGA) коллекцией джаза (Эдерли, Колтрейн, россыпь Нью-Портского фестиваля 1957 года, и Беше, и Билли, и Элла), прикупить еще одно издание великого Вагифа Мустафы-заде, наконец влететь в букинистический и остолбенеть пред полками, которые сам потом вместе с иными отъезжающими книгочеями пополнит года через три и будет еще мрачней помирать от жалости над прилавком, кусать губы и щуриться, тянуться, трогать корешки, возвращаться с улицы, уже дойдя до губернаторского садика, и ломать пальцы, и желать вздернуть за воротник старика-продавца, большого знатока, именующего по памяти всё, все издания на русском, когда-либо обращавшиеся у барыг за последний век: он-то остается, процентщик, или уедет, но выручит за всё это добро дворец на Лонг-Айленде…

И вот пришла пора, теперь нужно расширить себя, свой театр и привлечь молодежь, нужно поставить что-то толковое и не слишком сложное, чтобы имело успех, желательно не пшиковый. Нужно взять неделю за свой счет, слетать в Москву, походить по театрам – с шести утра набегаться по кассам, затем погреться в планетарии, пельменная у зоопарка, заглянуть в отдельно стоящий дом к зимующему жирафу, единственному млекопитающему, не имеющему голосовых связок, в который раз прошептать в восхищении благословение, содрогнуться от того, как образовал Господь такое существо, по сути символ авангарда – что может быть ближе к авангарду, чем жираф, точный символ всего лучшего, дерзкого, величественного? Затем Пушкинский или Музей Востока, а вечером театр; оставить месячную зарплату у театральных спекулянтов, но подсмотреть там и здесь, как теперь режиссируют, какие ставят столбы с цепями на сцене, и Хлопушу меж них, как гремит оковами актер-лошадка, топая и хрипя, отбивая периоды рокочущей антиноменклатурной поэмы. Тошнит. Вернуться и обдумать, набросать эскизы. Блевать. Отставить. Отложить, потому что в первый раз ставить надо что-то нерисковое, безупречное, стопроцентное. Да, поставим-ка мы «Баню» Маяка, помесь водевиля и футуристического манифеста. Для начала сгодится. А потом можно будет развернуться, сколько угодно крамолы, подтекста, поклонения Эзопу, всё равно начальство по-русски хорошо понимает только про деньги и посты, а если б и понимало – так ни за что б не сообразило, ибо культурная контрреволюция, кроме чувства, требует коварства, то есть мысли.

Но где же взять теперь юных и хоть сколько-нибудь способных, не слишком отравленных комсомолом и не слишком ленивых, редкое сочетание. В институте он вовлечен был в КВН, еще витала аура легендарной команды начала шестидесятых, но всегда стремился прочь от стада, прочь от себя, всегда корпел по высшему разряду, на какой только способно было воображение. Другое дело, кто обеспечит качество воображения? Штейн был вечно свирепо недоволен собой, ненавидел, тащил себя за волосы в небо, прочь из провинциального болота, лучшие моменты которого выражались в прекраснодушных сборищах вокруг тех или иных корифеев самодеятельной песни; или в буме, поднятом гастролями столичных театров: ведь артистов всегда куда-нибудь в провинции приглашают, артистам всегда приятно прогуляться вокруг, посмотреть и себя показать, а не торчать в гостиничном номере, тем более такая жара; лучше обгореть на пляже и после отдаться в руки местной женской заботы. «Чем там мажут, как это у них называется? Простокваша, мацони?» И непременно в шлейфе театральных волочится какой-нибудь драматург-писатель. И непременно у него любовное обстоятельство или с актрисой, или уже прошло, и теперь он переключился на какую-нибудь местную достопримечательность, отныне ставшую канонизированной, хищницей или страдалицей, всё равно, а главное – разговоры: уедет она с ним или не уедет, или уедет потом, или он останется, или примчится вскоре, надолго ли? И это тоже безразлично, ибо дело сделано, пантеон пополнен.

Болото, болото – недаром подвалы и пожарные бассейны во дворах густо засыпаны хлоркой: наследие малярийного комара, подкосившего и Велимира, еще в семидесятых хина продавалась в аптеке. Что ж обижаться на местожительство, провинция повсюду. Москва, Ленинград – всё провинция. С точки зрения цивилизации страна не существует уже многие десятилетия. Остались только цирк и балет. Вот именно что цирк, нет ничего лучше, чем танцы русских медведей, жестокие укротители и печальные клоуны. С точки зрения цивилизации Каспий тоже в Сибири, ничего хорошего. Кто изошел на Запад – бежал не столько жестокости и несправедливости, сколько под сень цивилизации. Вопрос не в идеологии, а в смысле. И не в том, чтобы послужить на благо. Бунин, покинув Родину, сумел оказаться полезней ее народу, чем если бы остался в лапах пустоты. Вся советская культура есть тьма и фикция. Забитый в землю Мандельштам – последняя фотография, сделанная в тюрьме: анфас и в профиль, – висела у Штейна над письменным столом. Посмотрите на его губы. На его глаза. Он просит жить. Страна, убившая и сожравшая свой собственный язык, заслуживает вечного проклятия.