Конфискованная земля - Дженгиз Тунджер

— Жаль! — сказал Рыжий Осман. — Они бы много в этом году собрали. Такой урожай раз в сорок лет бывает.

— Без с-совести человек! С-совсем без с-совести! — повторял Хасан сквозь зубы свистящим шепотом.

— Видит — урожай хороший, вот у него глаза и разгорелись, — вставил Хотунлу.

— Надо что-то делать, — решил Хасан, — пропадут ведь люди.

— А что сделаешь? — возразил Рыжий Осман. — Будем кричать и шуметь, так и наши поля отберут, клянусь аллахом…

— Наши, наши! — в ярости прикрикнул на него Хасан. — Ничего другого у тебя нет на языке. Себе, значит, рай, а другим — ад? А беда сегодня к нему, а завтра к тебе.

— А что мы можем сделать? Ну-ка, скажи! По мне — так отделаемся тремя полями, и слава аллаху.

Лицо Хасана налилось кровью.

— Дело не в Али и не в Вели[24]. Встанем на кривую дорожку — потом не сойдем с нее. Сегодня ты не отстоишь Фетчи Кадри, завтра он промолчит, когда за тебя возьмутся. Ишаки и те друг другу спину чешут.

— Правильно, — согласился Сердер Осман.

Хасан перевел дыхание и продолжал:

— Волка в стадо нельзя пускать. Повадится — все стадо перепортит. Ни одной овцы не оставит.

— Не оставит, — поддержали крестьяне.

— Давайте же возьмемся и не пустим этого волка в стадо. Нечего нам бояться Мастана! Пора укоротить его загребущие руки. А то он войдет во вкус и всех остальных оседлает. Сегодня три поля, завтра пять, потом десять. Если в запруде вода пробилась — ее нужно вовремя остановить, не то всю деревню затопит, разнесет наши дома в щепки. Молчанием сердце Мастана не смягчить. Бешеной собаке хлеба не бросай — все равно кусаться будет. Только палкой ее припугнуть можно. От огня жалости не жди: куда попал — там все сожжет. Сгорит дом Фетчи — займется и у Рыжего Османа. Все мы должники Мастана — значит никому несдобровать. Разве Фетчи не такой же раб аллаха, как ты? Разве Дештиман не мусульманин, разве Ибрам Келер тебе не сосед? Ты думаешь так: пусть его дом сгорит, зато мой останется. Правильно?.. Если ты его сегодня поддержишь — завтра он тебя не бросит. Одна рука делает много, две руки — еще больше.

Запыхавшись, прибежали Ибрагим Келер и Дештиман.

— Наши поля!..

Все отвели глаза. Хасан проговорил твердо:

— Не отчаивайтесь, друзья. В нашей деревне не гяуры живут. Обязательно что-нибудь придумаем.

— Ох-хо-хо! — стонал Ибрагим Келер. — А я-то радовался: аллах пожалел нас, послал урожай! Вся душа горит.

— Погоди!

— Тебе-то что! Ох, душа горит! Ничего не останется; ни травинки, ни былинки! Все пропало!

— У меня тоже душа горит. Ведь мы же люди, а не звери. Найдем выход.

Ибрагим Келер вытаращил на Хасана глаза. Дештиман рот разинул.

— Какой выход? — спросили оба разом.

— Пойдем с ним потолкуем. Рыжий Осман, Сердер Осман, Керим-староста, Дювенджи Хафыз и я. Если у этой свиньи остался хоть кусочек сердца, мы заставим его отказаться.

— Спасибо, — пробормотал Ибрагим Келер, — и я пойду с вами.

— И я, — напросился Дештиман.

— Идем, идем! Все идите.

Пошли вдоль деревни, чтобы зайти за старостой Керимом и Дювенджи Хафызом. Известие об их намерении быстро облетело дома. По дороге к ним присоединялись все новые крестьяне, со всех сторон сбегались женщины и дети. Возле дома старосты толпа остановилась. Хасан постучал в дверь. Хозяин вышел.

— Мы к Мастану потолковать идем, дядюшка Керим, — объяснил Хасан. — Конфискаторы пришли забирать поля у Фетчи Кадри, Ибрама Келера и Дештимана.

— Пойду с вами, — заторопился староста.

Теперь — к дому Дювенджи Хафыза.

Узнав, в чем дело, тот наотрез отказался присоединиться. В ответ в его дверь полетел камень.

Теперь вся деревня, кроме Дювенджи Хафыза и хозяина кофейни Мусы, принимала участие в шествии. Толпа жужжала, как растревоженный улей.

— Кровопийца!

— Да покарает его аллах!

— Боюсь грех на душу брать, а то бы давно его прикончил!

— Собака поганая!

— Постоим за себя, пока живы!

Впереди шел Хасан. Взгляд его был устремлен вдаль. Страсти в толпе накалялись, крики усиливались. Хасан никого не видел и не слышал. Он был один сейчас на этой дороге. Он принял решение и теперь будет шагать и шагать вперед. Ничто его не остановит.

У дома Мастана навстречу крестьянам вышли три жандарма.

— Что случилось?

— Мы идем к дому аги, — ответил Сердер Осман.

Жандармы взялись за карабины.

— А ну, разойдись! — крикнул унтер-офицер.

Сердер Осман хлопнул кепкой по колену.

— У нас ничего дурного на уме нет.

— Разойдись, говорю!

Сердер Осман оглянулся на толпу и, набычившись, шагнул вперед. Крестьяне потянулись за ним. Жандармам пришлось отступить. Мастан, стоявший у окна, отпрянул в глубь комнаты. Хасан ударил два раза кулаком в дверь. Мастан снова подошел к окну.

— Что надо?

— Пришли с тобой поговорить.

Мастан смерил толпу взглядом.

— Всей деревней?

— Да, — Хасан ударил в грудь рукой. — Я, дядюшка Керим, Рыжий Осман, Сердер Осман, Ибрам Келер, Дештиман…

— И я! — Фетчи Кадри выступил вперед.

Мастан побледнел.

— Зачем же сборище устраивать?

— Мы пришли поговорить, — сказал Хасан.

— Не о чем мне с вами говорить.

Толпа зашевелилась. Хасан поднял руку.

— Уговор был: долги — после урожая. А конфискаторы сейчас приехали.

— Мне нужны деньги.

— У нас нет денег.

— Тогда я продам их поля.

— Что тебе стоит подождать месяц? С голоду не помрешь.

— Это мое дело.

— Жаль. — В голосе Хасана зазвучали металлические нотки. — Жаль, что твои загребущие руки не знают покоя.

— А ну, убирайтесь! — разъярился Мастан. — Прочь от моего дома! Я прошу защиты, — обратился он к жандармам.

Те тотчас щелкнули затворами, словно только того и ждали.

— Разойдись! — рявкнул унтер-офицер. — Все по домам!

Никто не тронулся с места.

— Открой дверь, поговорим по-хорошему! — крикнул Хасан.

Лицо Мастана вновь появилось в окне. Позади маячили два жандарма.

— Уходите, не то потом пожалеете.

— Посмотри, — отвечал Хасан, — тебя охраняют, словно сундук с золотом. А у нас с собой нет даже иголки. Чего же ты боишься? Нам надо с тобой потолковать.

— О чем нам толковать?

— Конфискаторы подождут. — Голос Хасана звучал твердо. — Скажи им, пусть уезжают!

— Их власти посылают, не я.

Услыхав слово «власти», жандармы вновь решительно двинулись на толпу.

— Лед у тебя вместо сердца! Останови их!

— Все по правилу! Палец, отрезанный по закону шариата, не жалеют.

— Это не по шариату, а по твоему приказу.

Толпа опять загудела.

— О шариате заговорил! Да если бы у тебя в сердце был страх перед аллахом, ты бы такого не делал!

— Если бы ты был человек…

Хасан снова поднял руку — знак молчать.

— Мастан-ага, откажись ты от этого. Ведь ничего не случится, если подождешь еще месяц!

— Указывать мне будешь?

— Ты же знаешь: в Кесикбеле ни добра, ни зла не забывают. Заберешь поля — навек запятнаешь себя. Кто отказывается от своего слова, кто слизывает свой плевок, от того все отвернутся.

— Ни в ком из вас я не нуждаюсь.

— Только у аллаха ни в ком нет нужды.

— Халил… — тихо позвал староста Керим.

Мастан вздрогнул. Давно его не называли по имени, так давно, что он и имя-то свое, кажется, забыл.

— Халил, брось ты эту затею. Бедняки на тебя молиться будут. Не лишай их семьи куска хлеба!

— Будь по-твоему. — Мастан весь как-то сник. — Знай, только из уважения к тебе. Я твое уважение не променяю на все сорок деревень Кесикбеля.

— Благодарствую.

— Только ради тебя… А эти не знают благодарности. Покуда им на раны соли не насыплешь да хвоста не накрутишь, денег от них не жди.

Фетчи Кадри плакал.

— Значит, можно отсылать конфискаторов, ага?

— Отсылай. Нет, лучше пусть подождут меня в кофейне.

В один миг толпа рассеялась. Один Хасан продолжал задумчиво стоять на прежнем месте. Медленно поднял голову — прямо перед ним, в окне, была Алие. Огромные, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него в упор. Хасан судорожно глотнул воздух. Земля качнулась у него под ногами. Опустив голову, он повернулся и пошел прочь.

Придя домой, Хасан повалился на тахту возле очага и сразу заснул обессиленный. На лице его застыла горькая улыбка. Подошла мать, долго глядела на него. Смахивая слезу, прошептала:

— Три поля спас мой львенок.

Хорошенько укрыла сына. Хасан немного поворочался и через минуту опять задышал легко и ровно.

С тех пор отношение к Хасану в деревне изменилось, имя его стали произносить с уважением. Однако ни у кого не было охоты вспоминать о том, что произошло. Крестьяне ходили подавленные, словно ожидая возмездия за свою дерзость. Мастан пыхтел себе под нос и ни с кем не разговаривал. Все боялись, что он замышляет какую-нибудь новую пакость, и каждый надеялся, как всегда, что злая участь и на этот раз минует его.