Гуси-лебеди - Александр Неверов

- Прячете?

- Не подходи, Трохим, грех будет...

- Дома, дома щитай! - кричал Петраков.

В улице раздались голоса. Целым скопом прошли "имущие", выскочили бабы, залаяли собаки. Прошумела волна, снова стихла. Короткими подземными толчками выпирало наружу глухое накопленное раздраженье, разгоралось, временно гасло.

- Да, без жертвы нельзя. Тяжелый путь, - другого нет.

Кто-то проскакал, стоя на телеге в распоясанной рубахе, прогремел колесами, пугая собак с ребятишками. Около Беляковой избы начали собираться мужики. На завалинке повыше других очутился странник, не то - бродяга, в солдатской шинели; громко проповедовал:

- Товарищи! В евангелии сказано: будут трусы, глады, моры, междоусобицы. Верно?

- Верно.

- Восстанет брат на брата, сын - на отца. Правильно?

- Правильно!

- Христос сказал: "Легче будет Содому и Гомору, нежели вам, лжепророки-учители, соблазняющие стадо мое. Молитесь, ибо не останется от вас камня на камне".

Дарья Беспалова заплакала. Сбегала в избу, вынесла пару яиц, рубль денег, сунула страннику.

- Возьми, Христа ради!

Ледунец налетел было на странника, странник поднял руку, как некогда Христос, укрощающий бурю на море:

- Остановись, неразумный! На кого злобишь душу свою?

Выступил Захар Беляков. Недавно он был "неверующий", рассказывал мужикам, что нет никакого бога - выдумка одна. Ел молоко в постные дни, смеялся над попом Никанором, за стол садился в шапке, после обеда говорил жене страшное слово:

- Пардон!

Принес он его со службы - очень уж понравилось, а что оно значило, и сам не знал. Баба слушала и тоже не понимала. Думала, бога ругает.

Потом захворал Захар. Целый месяц провалялся в постели. Во время болезни раскаялся, снова стал верующим, бросил пить молоко в постные дни, перестал смеяться над попом Никанором. Теперь он выступил пророком из толпы мужиков, подошел к страннику, как к равному по полученной благодати.

- Тридцать дней я хворал, думал - умру. Видел пропасть великую, а в ней - сатану, играющего на дудке. Понял? Неверующий я был.

Ледунец шепнул Федякину:

- Трофим, я их ударю.

- Кого?

- Да вот святых наших: Захара блаженного и странника прокаженного. Вчера про антихриста начали сусоли разводить. Что это за мода пошла - в святые все полезли...

Ледунец не выдержал, крикнул:

- Товарищ нищий, пашпорт есть у тебя?

Мужики загалдели, бабы налетели, как галки. Спорить с ними не было желания, доказывать бесполезно - Федякин махнул рукой. По дороге ему встретился студент Перекатов в белой рубахе, ласково поклонился:

- С добрым утром, Трофим Павлыч!

Попался сам Перекатов с туго перетянутым животом - тоже веселая улыбка на лице.

- Чему они радуются?

Псаломщик сидел у раскрытого окна, свесив очки на кончик носа; в третий раз перечитывал большевистскую программу.

- Черпаешь? - спросил Федякин, заходя к нему.

- Интересная штука, если вникнуть хорошенько. Каждой строчкой бьет за бедного человека.

- Ну, ну, накладывай побольше!

Иван Матвеич снял очки, почесывая переносье.

- Речей не могу говорить.

- Каких?

- А вот как ораторы. Стану в уме складывать - хорошо выходит, переведу на слова - язык путается.

Вытащил из стола несколько лоскутков исписанной бумаги.

- У меня вот тут тексты из библии, я нарочно выписал для обличенья неправды у пророка Исайи.

- Ничего, - перебил Федякин. - У нас и без Исая выйдет не хуже. Скажем словечко - образованный не перешагнет.

- Нет, почему же! - заупрямился псаломщик. - Я как-нибудь подготовлюсь, чтобы священников ущипнуть... Очень уж от истины отошли, мамону служат...

- На священников наплевать, - сказал Федякин. - Под самую религию подкоп надо сделать.

- Какой подкоп?

- Тенето это, в котором путаются мужики. Ведь ее человек сам выдумал... по глупости.

- Как сам?

- Очень просто! Взял да и выдумал от нечего делать - теперь не рад.

Иван Матвеич стоял оглушенный. Закачались половицы под ногами, закачалась вся избушка, наполненная туманом, в голове закружились испуганные мысли.

- Запутала нас эта религия, пора другую выдумать - поумнее...

На улице опять кто-то проскакал верхом. Задрожали стекла в окнах. Настасья Марковна истово перекрестилась, подбирая клубок на полу.

- Что это все лошадей гоняют нынче? На улице в две трубы трубят - не поймешь ничего...

Федякин свернул себе ножку, с удовольствием затянулся, потрескивая табачными корешками. Глядя в лицо ему с парой морщинок на лбу, трудно было понять: серьезно говорит он или смеется над кем, выпуская дымок.

- Дураки мы немножко! Все ждем, когда вырастет куст с малиной. Думаем, горох посыпется сверху, а кобыла наша - ни с места. И живем по-собачьи: разгородились и тявкаем каждый из-под своей подворотни...

- Это правда! - вздохнул Иван Матвеич. - Живем нехорошо. Я давно об этом думаю. Только вот религия как же? Без религии нельзя человеку - зверство большое проявит, натуру. Чем его сдержишь тогда? Книжечку я одну читал, давно уж, не помню теперь. Если нет бога, надо выдумать его, тогда человек потянется к нему. Все перенесет: голод и холод. Казнить будут, железом жечь, а на одном месте не остановится...

- Какой же это бог?

- Как хочешь понимай. Не нравится бог, духом назови. Дух - нехорошо, назови идеалом - по-новому, дело не в этом. Вообще какую-то звезду надо зажечь впереди. Вот я и думаю: бог - это звезда, зажженная во мраке для души человеческой. Человек нет-нет да и посмотрит на эту звезду, нет-нет да и усовестится своей наготы, возьмет да и скажет: "Не так живу". А там, глядишь, и шаг вперед сделает, светом звезды загорится. Не беда, что опять свернет на кривую дорогу - без этого не бывает. Человек никогда не шагает прямо. А если нет звезды - куда идти?

- Интересно, - сказал Федякин, разглядывая старика. - Жалко, что я раньше не знал тебя.

- Как не знал?

- Видел, но думал: попова дудка.

- Я много думал о разных вопросах. Если записывать все мысли, целая книга получится, а сам писать не умею - складу нет в словах...

Вбежали Серафим, Сема Гвоздь, Мокей Старательный, ударили в три голоса:

- Войска! Войска!

- Где?

- Какие войска?

- Чехи явились...

- Самару берут...

В улице кружился дьякон без шляпы. Пробежал несколько шагов, остановился. Сунул шляпу в карман, снова побежал неизвестно куда. Опять вернулся назад, замахал руками на дьяконицу, начал танцевать на одном месте...

18

Около исполкома бегали, шептались, кружились мужики. Секретарь, бывший волостной писарь, с подвязанной шеей, дипломатически пожимал плечом.

- Мое дело казенное! Наняли большевики - работаю большевикам. Наймут меньшевики - буду работать меньшевикам. Кто ни поп, так батька.

- Верно, верно! - кричал дедушка Лизунов. - Мы тебя не тронем. Поставишь ведерко перед обчеством и смоешь всю нечисть...

Матвей Старосельцев ходил в распахнутом пиджаке и каждому осторожно шептал:

- Ковырять будем!

Председатель исполкома, молодой солдат, растерянно разводил руками:

- Ничего не знаю! Никакой бумаги нет.

- В соседних селах как? - спросил Федякин.

- Вот именно ничего не известно. Говорят, какие-то чехи явились, в городе арестована Советская власть, а какие чехи, откуда они идут - ничего не известно.

Наскоро отрядили Ледунца с Синьковым в соседние села, ближе к губернскому городу. Федякин чувствовал: нужно сделать что-то большое, важное, чтобы не потерять головы в начинающейся суматохе, но мысли бежали вразброд. Вокруг мелькали торжествующие лица противников, слышалось шипенье стариков, бабье недовольство запуганных, втянутых в круговорот назревающей борьбы.

Страх навалился откуда-то сверху, совсем неожиданно - мужики раскололись на мелкие кучки. Каждая кучка шумела по-своему. Трудно было понять, о чем говорили, никто ничего не знал определенно. Одни настаивали разойтись по домам, чтобы не вышло греха, другие предлагали составить приговор: такие-то, мол, крестьяне подчиняются новым властям.

- Эдак лучше будет, - советовал дедушка Лизунов. - Давайте вперед забежим. А ежели ошибка какая - вернемся назад. Вертеться надо как-нибудь, ничего не поделаешь, коли чертова жизнь!

Суров-сын выплевывал бессильную злобу.

- Тятю выпустить надо! Чего он сидит? Свой хлеб повез, не краденый.

- Посидит, не ваша благородья.

- Нынче купцы с дворянами сидят.

- Шуточка ему - всю обществу хотел обмануть.

- Не-эт, милай, нынче воля народа.

Уходили по домам, снова возвращались. Грудились, сердились, но уйти из кольца не могли. Чем больше нарастала тревога от неизвестности, тем сильнее засасывала живая разыгравшаяся воронка. Странным блеском горели глаза, раздувались ноздри. Спины то робко сутулились, то вдруг распрямлялись.