Гуси-лебеди - Александр Неверов

- Борьба!

Мысленно он уже готовил поход, вербовал добровольцев, чтобы бить набатом по тихим степным деревням, а вечером, окутанный тишиной опустевших полей, пошел на село. Высоко стоял полный месяц, бесшумно дремала полынь, залитая светом. И далеко и будто близко дрожала тележонка неровными стуками. За изволоком послышались удары скачущих лошадей. Быстро пронеслись двое верховых на крупных неоседланных лошадях.

Дома Федякина не ждали. В сенях его встретила Матрена, не узнала в темноте, испуганно отшатнулась, глядя на человека в порванной на ленточки рубахе, горько заплакала. Но чем больше плакала она, тем каменнее становилось сердце у Федякина. Раньше он чувствовал жалость к жене, - теперь не было ни жалости, ни стесненности при виде слез. Все перепуталось в какой-то клубок, и горело ярким светом одно только чувство - оскорбление за свою жизнь.

На столе под белой холстиной в новых лаптях лежал дедушка Павел с маленьким распятьем на груди, на печи в полумраке сидел одинокий, покинутый кот. Около кровати свернулись ребята комочком. Тонкая свеча в переднем углу делала особенно жуткой сгущенную по углам темноту. Слабый, неверный огонек то слегка покачивался, то вытягивался вверх и дрожал перед иконами горькой бессильной слезой.

Больно стукнулось сердце у Федякина, когда увидел он лицо отошедшего, дрогнули брови, нахмурились. Кротость и удивление лежали на похолодевших морщинах старика, остро торчал почерневший нос. Но уже через минуту Федякин решительно стряхнул набежавшую грусть, и дедушка Павел погас, как упавшая искра. Захотелось поужинать, стол был занят покойником. Матрена поставила блюдо на лавку. Оборвались в ней струны, дрожавшие любовью к мужу, вспыхнуло чувство обиды. Кто-то другой сидел вместо Федякина - слепой, бесчувственный. Наелся, собрался уходить.

- Куда? Мало тебе?

- Вернусь!

- Не ходи!

- Отстань!

Матрена вцепилась в подол:

- Трохим!

Обернулся он, долго стоял лицом к жене:

- Ты понимаешь меня?

- Ничего я не понимаю. Не ходи!

- Мокей-то убитый?.. Отец-то убитый?

- Пожалей, Трохим, не ходи!

Камень. Огромный камень, повешенный на шею. Жена, дети, борьба, революция. Жалость тянет назад, ненависть толкает вперед. Два огромных чувства. И оба, как клином, раскалывают сердце на две неравные половинки...

В избе у товарища Кочета сходка. Синьков порывисто сжимает кулаки, Пучок с Балалайкой принесли припрятанные дома патроны, Семен Мещерев - тупую кавалерийскую шашку, привезенную из города, Серафим - охотничье ружьишко, стрелявшее дробью. Весело в избе у товарища Кочета. Писарь Илюшка целится в Серафима, Серафим испуганно машет руками:

- Не балвай!

- Какой же ты большевик, ежели ружья боишься?

Ледунец стоит часовым у дверей. Брюхо голое, штаны порваны, лицо опечаленное.

- Эх, Трофим, Трофим!

Никто не знает, куда скрылся Федякин. Одни говорят - в Арбенино сбежал, другие указывают на Мостовое. Петунников стучит клюшкой по столу:

- Товарищи, нынче чехи в Самаре, завтра будут здесь. Что делать?

Синьков отвечает за всех:

- Драться будем! Из Заливанова десять человек, из Арбенина десять человек - сколько наберется?

- Правильно!

- А меня куда с хромой ногой? - спрашивает Петунников.

- Пули будешь лить.

Дрожит избенка от молодых голосов. Только Кондратий сидит на пороге - сутулый, неподвижный, с недобрым зеленым огнем в глазах, упорно долбит:

- Где попов эмназист?

- Зачем тебе?

- Жулик он! Не верю я ему. Вот настолько не верю - на ноготь. Ну, мы люди таковские, затертые мы люди, недаром и большевиками хотим заделаться, потому что приперло нас. А ему чего мало? Пищи не хватат?

Петунников обижается:

- Товарищ, так нельзя! Надо иметь основание.

- Ученый он.

- Я тоже ученый.

Кондратий поднимается во весь рост:

- Ты? Я и тебе скажу.

На площади он не разбирал, кого бил в порыве охватившей злости. Бегал за Сергеем, ударил Валерию, замахнулся на дедушку Павла, грыз зубами подмятого Матвея. Все стали злейшими врагами, на всех кипело затравленное сердце. Неведомая сила то перебрасывала к самостоятельным, то снова толкала в маленький лагерь Федякина. А когда младший Лизаров ударил его рычажком по шее, Кондратий несколько секунд стоял на площади, как бык с посаженным в шею ножом, припомнил старые обиды на богатых мужиков и домой вернулся с мыслью отомстить. Думал долго, упорно, но случилось так, что все обиды зашевелились против Сергея с учителем.

- Им чего надо? Ну, зачем они лезут в мужицкое дело? Не иначе, польза какая. Жалованье, что ли, платит кто?

Федякин входит неожиданно.

- Ба!

- Трофим!

- Живенький?

- Дай погляжу на тебя.

Федякин стоит полководцем посреди избы.

- Все здесь? Попович где?

- Жулик он! - кричит Кондратий от порога.

Петунников машет клюшкой:

- Вы оскорбляете интеллигенцию!

- Знаем мы вас!

- Какое вы имеете право?

Лицо у Федякина хмурится:

- Товарищи! Кто не верит в нашу правду, - отходи в сторону. Лучше двоим спаяться крепче, чем четверым мешать друг другу. Жизнь, которую мы облюбовали, даром не достанется: пеньки под ногами. Либо через них шагать, либо назад ворочаться. Кто куда?

Хорошо слушать горячие слова о борьбе, но в самую борьбу не верится. Думают, так все это, для показу. В лицах неуверенность, в глазах смущенье.

- Товарищи! Три года воевали мы на германской, - надоело, а воевать еще придется. Мимо этого не пройдешь.

- Будем!

Опять Кондратий кричит от порога:

- Сурьезная штука, надо подумать. Ежели бы на кулачки, черт с ней, потешили бы дурака. А ну, как из пушек начнут?

- Пойдем, надо в одно дышать.

- Оно не в этом дело... Умирать больно не хочется...

- Не хочется - не ходи.

- Ты мне не подсказывай. Я пойду. Ну, чтобы и другие все шли. И попов эмназист пущай идет. Я башку оторву!..

Входит Сергей - молодой, порывистый. Ледунец встает в сторонку с опущенной головой, Серафим неестественно улыбается. Кочет с Балалайкой смотрят в окно.

- Что случилось, товарищи?..

- Мама села на квашню, - разжигается Кондратий.

Сергей подходит вплотную к нему:

- Ты зачем бегал по площади за мной? Или не узнал?

- А ты видел?

- Как же не видел! Ударить хотел меня.

Кондратий становится еще выше ростом, ярче вспыхивает зеленый огонь в глазах:

- Ты где меня видел?

Федякин отводит Кондратия в сторону:

- Сядь! А ты, товарищ Сергей, не сердись.

- Как же не сердись, Трофим Павлыч!

- Не надо. Видишь, какие мы нервные. То за пазуху готовы положить хорошего человека, то глядим исподлобья... Я верю тебе, сердцем чувствую, что ты не фальшивый, а другие не верят, боятся тебя.

- Меня?

- Постой. Сердиться тут нечего. Сам видишь, какое время... А ты - из другого сословья...

- Да разве я могу? Что вы! Да как же это так? Неужто я на обман способен?

- Не сердись на дураков. От боязни так выходит. Веришь в нашу правду - становись.

- Конечно, верю.

- Я тоже верю тебе. Давай руку. А ты, Кондратий, извинись перед ним.

- Это как извинись?

- Не знаешь как?

- Мы необразованны...

После сходки Сергей идет на кладбище, долго бродит меж упавшими крестами. Редкой стайкой бегут облака, обгоняя месяц, сонно шуршит трава под ногами. Церковный крест на белой окороченной колокольне из-за кустов смотрит молитвенным взглядом. Сергей садится на могилу. Да, ему не верят. И если бегали по площади с оскаленными ртами, еще побегут, ударят в любую минуту, как опасного чужака, забежавшего не в свое стадо.

Встречается Марья Кондратьевна. Тоже тоска у нее. Целый день кружилась она по комнате, раскрывала книгу, подолгу сидела над поднятыми страницами. Одинокая! Косятся богатые, сторонятся бедные. Даже Петунников странно пофыркивает, размахивая клюшкой.

- Не понимаю я жизни, - жалуется Марья Кондратьевна. - Ну, вот прямо ничего не понимаю. Раньше думала, умная я, вижу кое-что, теперь совершенно ничего не вижу. Верила в человека, в добро, теперь даже не знаю, что такое добро. Новое стало оно, другое. Все какие-то обожженные, чуть дотронешься - на дыбы. Что я сделала - за мной бегали по площади? Я только хотела помочь, указать, но и указывать никому нельзя.

Тишину ночи прорезывает далекий выстрел. Щелкает в одной стороне, перекидывается в другую, долго катится по реке рассыпанной дробью. Низко пролетают потревоженные голуби, слабо курится туман на лугах.

- Куда мы идем? Вы только подумайте, Сергей Николаич.

Сергей не отвечает.

20

Поздно ночью в избе у Перекатова собрались самостоятельные, ждали Никанора. Он прислал записку, что ему нездоровится. Первым взъерепенился дедушка Лизунов.