Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу - Николай Гайдук

Старшина Рукосталь, подойдя поближе, приоткрыл щербатую свою «хлеборезку», изумлённо глядя на рассказчика.

– Какая барщина? Какие лапти? Ты чо несёшь, Гомоюн? – Это не я, товарищ старшина. Это Иван Тургенев. «Записки охотника» называется. – А где они, записки?

– Здесь, в котелке. – Стародубцев козонками постукивал по своей голове.

– Хороший котелок. Это, я скажу тебе, большая редкость. Генералу надо показать тебя.

– Зачем? Не надо. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

– Не хочешь генералу – покажу ефрейтору. Для начала. У меня тут есть ефрейтор Грамотейкин. – Старшина повернулся и приказал кому-то срочно позвать ефрейтора.

Грамотейкин пришёл, франтовато хрустя хромочами, которые заработал умом. Сытый, ухоженный, компанейский вояка, он производил хорошее впечатление. Только грамотность маленечко «подпортила», как говорили солдаты. Грамотейкин возомнил о себе чёрт знает что. Едва не наступая на губу, оттопыренную от великой важности, ефрейтор, как Наполеон, любил стоять, скрестивши руки на груди, где горели пуговки, надраенные так, что от любой из них можно прикуривать. Небольшие, глубоко посаженные серые глаза глядели снисходительно. Грамотейкин лениво что-то жевал и ухмылялся, разглядывая «супротивника». Солдатеич – ни лицом, ни выправкой – не представлял угрозы. Но довольно скоро высоколобый и чванливый Грамотейкин полинял и стушевался, ревниво слушая соперника, который без запинки шпарил то «Евгения Онегина», то «Героя нашего времени», или принимался почти по тексту воспроизводить рассказы Чехова, Толстого, Куприна.

– Во, даёт! – изумлялись вокруг, а старшина повторял: – Надо генералу показать!

В разное время и в разных местах Грамотейкин, наполняясь раздражением, несколько раз пытался побороть «старого дуба», так он обзывал противника. На лопатки хотел положить – в смысле эрудиции, но ничего пока не получалось.

Иногда они спорили так горячо и так самозабвенно – в полный рост поднимались над бруствером, за грудки трясли один другого. И однажды вдруг по левому погону Стародубцева – им тогда погоны только выдали – пуля со свистом шаркнула, подстригла кривой солдатский шов.

– Ложись! – побледнев, заорал старшина. – Умники, мать вашу! Угомонитесь, пока не размазало мозги по окопам!

Как два медведя в одной берлоге не уживаются, так и эти два эрудита не могли успокоиться – всегда находили причину для спора. И почти всегда ефрейтор был подстрекателем – уязвлённое самолюбие не давало покоя.

– Неправда ваша, батенька, – снисходительно и даже оскорбительно говорил он через губу. – Могу поспорить.

Солдатеич, уверенный в своей правоте, однажды возьми да брякни:

– Хорошо, давай поспорим. А? На сапоги? Я гляжу, у тебя офицерские. Сносу им не будет. До Берлина дойду и обратно.

Ефрейтор скосоротился, глядя на пыльные, тупорылые кирзачи Стародубцева.

– Я на эти лапти спорить не хочу.

– А зачем на лапти? Если проиграю – даю отменный куш! Гляди! – И Стародубцев показал ему кое-что сверкающее трофейным золотом.

Сгоряча согласившись, Грамотейкин проиграл хромочи и потом километров сколько-то чапал босиком: кирзачи оказались не в пору – ноги натёр до кровавых мозолей, углями горящих. Чуть позднее он прибарахлился – разул убитого фрица. Но обновка оказалась неудачной: ноги стали мёрзнуть в «мёртвых» сапогах.

– А знаешь ли ты сказку про сапоги колдуна? – спросил Стародубцев. – Там почти такая же история, как с тобой. Ровно в полночь колдун под окошко приходит и требует свои сапоги. А солдату жалко отдавать. Но ума хватило – выкинул в окно. Колдун подхватил свои сапоги, гикнул-свистнул и с глаз долой.

– Вот и мне охота свистнуть так, чтоб ты исчез, – признался Грамотейкин. – Надоел ты мне, Гомоюн, ей-богу.

– Я исчезну, ты только послушай совет: выбрось эти сапоги. А иначе покойничек-фриц будет ходить за тобой по пятам.

Не послушался ефрейтор, был большим гордецом. А через два с половиною месяца его нашли замученным. Только не покойник-фриц – живые фашисты учинили расправу. Грамотейкин попал в окружение, в плен угодил. Немцы увидели на нём свою обувку и такую придумали казнь – страшно вспомнить. Отрубили ноги прямо в сапогах, привязали к поясу и отправили за линию фронта. Грамотейкин дополз до передового окопа и скончался от потери крови.

Стародубцев долго забыть его не мог. Засыпая, вздрагивал от наваждения – перед мысленным взором кружилась и плавала голова Грамотейкина, словно ромашками обсыпанная: русый волос побило клочками-лепестками седины.

С тех пор Солдатеич зарёкся с кем-либо спорить по поводу книжного текста: считал себя виновником гибели ефрейтора.

– Да ты-то здесь причём? – успокаивали бойцы. – На войне у каждого своя погибель. Иной солдат сто раз подставится под пулю – и ничего. А другой только высунется из окопчика – и готов, оттаскивай. Так что понапрасну не казнись. Лучше давай, рассказывай книжечки свои.

– Своих у меня нет.

– Ну, валяй чужие. У тебя не хило получается. Стародубцеву нравилось читать наизусть «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, но особой любовью звенел у него «Поединок» Александра Куприна. Вспоминая эту повесть, он ласково жмурился и мысленно, бережно страницу за страницей переворачивал, не забывая даже на пальцы поплёвывать и при этом чуть не попадая в раскрытый рот какого-нибудь раззявы-слушателя.

А потом армия дошла до Украины. И тут уже нельзя было не вспомнить «Вечера на хуторе».

Горестно глядя на землю, изрытую бомбами, истерзанную танками и пушками, устремляя глаза в небеса, чёрные от дыма пожарищ, Степан Солдатеич рассказывал бойцам на привале, да так рассказывал, как будто бредил, распуская улыбку блаженного:

– Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное, и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нём ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдаётся в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы…

Замурзанные мрачные вояки, только что лаявшиеся, как собаки, поражённо сникали. Заворожённо смотрели на «сладострастный купол», где ещё недавно кружились фашистские бомбардировщики, землю за волосы дергали – до самых небес долетали ошмётки кустов и деревьев.

Старшина дремал поодаль. Старшина, который мог заснуть даже под грохот «Катюши», вдруг насторожённо вскидывался, будто заслышал врага.

– Подоблачные дубы? – Он глядел вокруг. – Тут, кроме тебя, Стародуба, дубов не видно. И какие, на хрен, жаворонки да перепела? Тут одни только вороны кружатся, трупы клюют. Ты что, совсем уже?

– Да это он снова нам книжку читает, – подсказывал кто-нибудь.

– А-а! – Купидоныч ловко плевал через прицельную планку своей щербатинки. – Ну, читай, читай. Тяни кота и зайца к просвещению. Не надоело?

Вздыхая, Солдатеич улыбался.

– Если я сейчас не прочитаю, так вы до этих книжек век не доберётесь. Разве не так?

– Сначала до Берлина добраться надо, потом до книжки. – Одно другому не помешает, товарищ старшина.

– Ещё как мешает. Вот, например, бойцам сейчас надо оружие в порядок приводить, а заместо этого они сидят – уши развесили, как портянки. Это, я скажу тебе, форменное безобразие. Это, можно сказать, натуральный разврат в наших войсках. Солдат, понимаешь, спит, а служба идёт? Так, что ли?

– Это нас не касается. Мы не дворяне. – А причём тут дворяне?

– Ну как же! – Солдатеич приободрялся, складки расправлял на гимнастёрке. – В незапамятные времена был такой обычай: если в дворянской семье рождался мальчик – его записывали в полк. Рядовой мальчонка спал, мальчонка подрастал и таким манером дослуживался до офицерского чина. Но потом наш русский царь – я забыл, кто именно – решил проверить свои войска. Приказал явиться всем без исключения. А мальчонки, те, которые в пелёнках, не пришли, понятное дело. И тогда их царь увольнял. И приказал, чтобы больше таких бойцов не смели заводить. Вот откуда пошло: солдат спит, служба идёт. Разве это похоже на нас?

Довольное войско вокруг похохатывало.

– Брешешь ты всё, Стародуб, – проворчал обескураженный старшина. – Лишь бы тока от службы отлынивать.

– Языком мы с вами города берём, а как дойдёт до дела, так отлынивать, – вспоминал Степан Солдатеич. – Кажется так у Мельникова-Печёрского.

– Ты, мельник, не мели тут попусту! Тряпку в зубы и пошёл наяривать! А вы чего сидите? Зубоскалы! – рассердился старшина. – Хватит! Скока можно тянуть кота и зайца.