Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак

XV. О сердце в третий раз

Сказывают, что в те дни усадьбу в Седлисках посещало немало знатных господ. Похоже, что поляки плели козни против Светлейшего Кайзера и готовили восстание. Оно должно было вспыхнуть сначала в Варшаве, а потом перекинуться на все земли бывшей Речи Посполитой. Так говорил Рубин Кольман. Уходя к усадьбе собирать плоды терна и шиповника, Куба не раз украдкой наблюдал въезжающие во двор кареты. Чужие господа надолго задерживались в Седлисках. Дворовая прислуга рассказывала, что гости много ели, пили и о чем-то возбужденно толковали. Кубе эти шляхетские забавы не нравились, потому что, когда помещики веселятся, это редко чем-то хорошим оборачивается для крестьян. Однако хлопца в усадьбу тянули другие дела.

Кубе казалось, что только он замечает перемены в поместье – все это буйное цветение, плодоношение и густую растительность. Даже Старый Мышка, которому немного полегчало после ночных заклинаний, отчитывал парня и уверял, что ему все кажется. Но Кубе ничего не казалось. Он часами сидел в зарослях шиповника, и ему не раз удавалось заметить Мальву.

Он не раз видел, как она прогуливалась по саду в компании заезжих шляхтичей, и ее расшитое кружевами платье было тяжелым от дорогих камней; ясновельможный Викторин не скупился на драгоценности для своей любовницы. Иногда Мальва появлялась в саду в юбке из паутины и тумана или из лепестков осенних цветов. Однажды она вышла совершенно голой и удобно устроилась в плетеном кресле на веранде. Принесли кофе в голландских чашках, а ясновельможный Викторин и один из его почтенных гостей, какой-нибудь Потоцкий или Сангушко, наперегонки прислуживали Мальве, подавая то сахар, то цукаты, то конфекты из самых дорогих и изысканных тарновских кондитерских, то еще что-то. А Мальва все ела, неприлично много ела, но это никого не смущало и не огорчало.

Куба быстро ушел оттуда. Таков закон мира: хам должен терпеливо сносить все обиды, но страдать сверх меры нет никакой необходимости. Хлопец вернулся в трактир и взялся помогать чистить яблоки на штрудель. Он запер свою голову на ключ и закрыл все свои мысли. Только бы не думать о Мальве.

До поздней ночи он ворочался в постели и не думал. Он пережевывал свое бездумье, словно это было горькое ивовое лыко или клей, приготовленный из бычьих копыт. Если бы у него было сердце, оно бы наверняка кололо или же стучало, сбиваясь с ритма; но сердца не было, в груди стояла тишина, глухая, как осенняя ночь или как могила.

Кубе казалось, что он не спит, пока его не вырвал из сна шорох за окном. Шорох и тихие шаги, как будто ходил кто-то, желавший остаться неуслышанным, но не умевший передвигаться достаточно тихо. Так ходили кошки, которых держали в усадьбе Богушей для забавы и которым никогда не приходилось охотиться.

Куба увидел Хану, когда она стояла у окна. В ее бледном лице, обрамленном спутанными волосами, было что-то лунное и, казалось, оно сияло тусклым светом. Парень повернулся на другой бок и сделал вид, что спит, но все же почувствовал на себе ее жгучий взгляд.

– Уходи, – буркнул он через плечо.

Она не могла его слышать, потому что этого не слышал даже Старый Мышка на соседней кровати. Но возможно, в загробном мире все слышно лучше – Хана отступила, и Куба больше не видел ее в ту ночь.

На следующее утро парень извлек из-под сенника сердце Ханы. С тех пор, как Куба получил его в дар, он не уделял ему внимания. Сердце уже успело покрыться паутиной и махровой плесенью, а мыши и жуки проели в нем дыры. Куба завернул эти остатки в тряпки и отнес на еврейское кладбище вскоре после полудня, когда еще было светло.

Кладбище пряталось среди голых кустов сирени у дороги на Гожееву. Оно лежало в зарослях, не бросаясь в глаза, словно было чем-то постыдным – вроде незаконнорожденного ребенка или парши на теле.

Куба отыскал могилу еврейки не без труда, так как большинство были очень похожи друг на друга. К тому же у Ханы еще не было надгробья. Она лежала под плоским холмиком не означенной земли, словно там похоронили не человека, а животное. Парень глянул налево, глянул направо – никого. Только ветер шумел в ветвях, сухой и мягкий, какой бывает осенью. Желто-зеленый дятел простукивал кору сирени. Других звуков в мире не было.

Паренек голыми руками разгребал глинистую землю могилы. Он быстро копал, снова и снова оглядываясь. Наконец ему удалось вырыть ямку на глубину руки. Он погрузил в нее жалкие остатки сердца Ханы, засыпал, аккуратно утрамбовал землю и подтянул сверху раскидистый плющ, который волочился по всему кладбищу.

Дятел внезапно сорвался с хохотом и исчез в зарослях. На противоположном краю кладбища стояла Хана и смотрела на Кубу, хотя солнце было еще высоко, а призраки не должны показываться в этот час.

– Готово, – нервно бросил он. – Мы квиты.

А Хана печально наклонилась и сгорбила плечи так, что черные волосы совсем упали ей на лицо. Она медленно подошла к могиле, встала рядом и исчезла, словно ее и не было. И стало очень холодно.

XVI. О сборе ивняка

Сказывают, что ивняк лучше всего собирать поздней осенью, когда ивовые соки текут медленнее, а сами деревья становятся вялыми и лишаются сил – тогда они могут не заметить отсутствия нескольких ветвей. Ведь ивы мстительны и очень злопамятны.

Когда наступила пора срезать ивняк, стало ясно, что в тело Старого Мышки вошел рак. Боли вернулись, и такие сильные, что их не удалось прогнать ни лекарствами, ни заклинаниями. Мышка худел и бледнел, становился прозрачным, как воздух, и казалось, что любой порыв ветра развеет его, как туман. Ел он только еврейскую мацу, размоченную в молоке, потому что от всего остального его сразу тошнило. С правого бока, под ребром, у него росла твердая шишка. Раз в несколько дней опухоль лопалась, и из нее выливалась кровавая жижа; Мышке тогда становилось так больно, что он ходил весь скрюченный и над ним смеялись деревенские дети.

На Святого Мартина настал черед собирать ивняк для усадьбы. Идти должны были все, даже безземельные, но никто не жаловался, потому что работа была легкая. Пошли и Куба с Мышкой, чтобы не нарваться на гнев пана и управляющего.

В те дни у Богушей гостил вельможный пан Доминик Рей из соседнего городка Эмауса, большой друг пана Викторина. Оба шляхтича прогуливались по дороге, вдоль