Лучшие стихи и песни - Роберт Рождественский

Гинзберг

…Мне сказали:

— Сегодня поедем на вечер поэзии… Будет интересно… Сам Аллен Гинзберг обещал выступить…

— А где это? — спросил я. — В каком помещении?..

— Не знаю… — ответил переводчик. — У меня есть только адрес… В семь часов надо быть там…

Табличка с номером нужного нам дома была привинчена к церковной ограде. Сама церковь — затемненная, уходящая ввысь, — по моему разумению, наверняка не подходила для того, чтобы в ней мог состояться вечер поэзии. Тем более, если будет выступать Аллен Гинзберг («Лохматый битник…», «Неистовая немытость…», «Поэт протеста и порока…» — это еще самые мягкие эпитеты, которыми награждают Гинзберга американские литературные обозреватели)… Переводчик тоже растерялся. Он вертел в руках бумажку с адресом и явно не знал, как нам быть дальше… По тротуару зацокали каблуки. Стайка девиц вынырнула из-за угла и направилась к большим церковным воротам, около которых стояли мы…

— На вечер поэзии? — спросил переводчик.

— Нет, на бой быков!.. — хихикнули девицы и вошли в ворота. Мы направились за ними…

Первое, что я увидел, войдя в церковь, — огромный черный крест на фоне абсолютно белой стены. Под крестом — трибуна… За ней стоял худощавый негр и, размахивая руками, читал стихи. Стихи были с рефреном. Подходя к нему, негр кричал залу:

— А теперь все вместе!.. — и начинал первым: — Днем здесь — бог, а вечером — черти!!

Зал ликующе подхватывал: «Бог, а вечером — черти!..»

— Громче!.. — гудело с трибуны…

— а… вечером — черти!..

— Еще громче!..

— …вечером черти!..

— …черти!..

— Черти! Черти! Черти!..

Я стал оглядывать «чертей». Они сидели на скамейках и на цементном полу. Они стояли, прислонившись к тяжелым колоннам. Они толпились у расцвеченной огнями стойки бара и неторопливо потягивали пиво из жестяных банок…

— Днем здесь — бог, а вечером — черти!..

Две юные симпатичные «ведьмочки» курят, закрыв глаза от удовольствия. К запаху табачного дыма примешивается еще какой-то запах, незнакомый мне. «Сигареты с начинкой, — шепчет переводчик, — марихуана…»

— Днем здесь — бог, а вечером — черти!..

Довольно много каких-то бесполых личностей. Ну вот это, например, кто? Парень? Девушка? Накрашенные губы, подведенные глаза и… аккуратная «мушкетерская» бородка. Силен!.. Или вот — существо, у которого черты лица начисто смазаны. Их нет просто. Да еще отсутствует шевелюра. Так что не сразу поймешь, где у существа лицо, а где затылок… А в углу у дверей сидит девчонка в красных брючках и малиновой кофте. Она улыбается. Судя по этой улыбке, стихов девчонка не слышит. А слышит что-то другое. Свое. Собственное. То, что сейчас звучит у нее внутри. В душе. Очень нежно звучит, еле различимо. И от этого хочется улыбаться. Просто так сидеть и улыбаться…

— Днем здесь — бог, а вечером — черти!

…Фыркая кофеваркой и позванивая бокалами, выдерживал осаду церковный бар. Под высоким сводчатым потолком клубился табачный дым. Казалось, что это собираются тучи и сейчас должен пойти дождь… Стукнула входная дверь. Переводчик тронул меня за плечо и сказал только одно слово: «Гинзберг…» Я оглянулся. Приземистый парень в мешковатом коричневом свитере продирался сквозь толпу. Он был заросшим, как непрополотое поле. Как тайга. И чем-то походил на льва. Причем на льва, успевшего изрядно «хлебнуть» за обедом. Грубый свитер, казалось, был естественным продолжением мощной бороды… Вокруг зашелестело: «Гинзберг пришел… Гинзберг… Гинзберг…» Наверное, Аллену сказали сразу, что на вечере присутствует гость из Москвы. Потому что очень скоро он подошел ко мне…

— Приехал? — спросил бородач, протягивая руку. Спросил так, будто мы до этого встречались по меньшей мере раз двадцать…

— Приехал… — ответил я.

— Прекрасно, — сказал Гинзберг. И вдруг спросил: — Да, кстати, ты знаешь, что во мне семнадцать пороков?..

— Сам считал?..

Он рассмеялся и помотал бородой:

— Другие сосчитали. А теперь слушай. Я пойду туда…

И показал на трибуну…

Через минуту он уже стоял за ней. На фоне белой стены и черного креста. Стоял, еле видимый в дымном сигаретном тумане. И казался сгустком этого тумана… А еще он походил на странное дерево, нет, скорее на большой колючий кактус, неожиданно выросший на сцене…

— Шепчете?.. — спросил он у присутствующих.

И хотя то, что было в зале до Гинзберга, совсем не походило на шепот, зал притих. Будто согласился с Алленом. Будто не мог не согласиться… На полпути к губам остановились сигареты. Захлебнулся смех. Вытянулись шеи. Головы слушателей повернулись к поэту…

— Шеп-че-те… — уже утвердительно, почти по слогам произнес он. И вдруг со всего размаха шарахнул по трибуне кулаком… — А я буду кричать!..

Акустика в церковном зале была превосходной, поэтому эхо, как в горах, перекатывалось долго и странно. Перекатывалось так, будто в огромном помещении не было ни души… Я подумал: если Аллен так начинает, что же будет в конце? Хватит ли у него голоса? Хватит ли сил? Но уже следующую фразу — первую строчку своей поэмы «Крик» — он произнес шепотом. Свистящим, как пурга. Медленным, как лиловая снежная туча… И шепот этот услышали все. И упал на пол у стойки бара и разбился вдребезги чей-то стакан. Никто не обернулся. Все смотрели на Гинзберга… А он читал стихи. Читал, как дышал. Читал, как плыл. Читал, как лежал на траве посреди степи, руки раскинув… И в каждую новую фразу, в каждое новое слово поэмы он входил, как входят в знакомый дом. Где друзья. Только друзья. Где нет врагов. Где любая половица, как клавиша у рояля, скрипит по-своему. И каждое пятнышко на стене известно… Где лежит на деревянном блюде каравай трудного сытного хлеба. И занавеска колышется от ветра… И другой ветер бушевал в этой поэме! Он был пропитан крупной океанской солью. Он ворвался в бетонные клетки городов и волочил за собою по захарканным тротуарам вчерашние газеты… Сумасшедшие флюгера над крышами крутились от этого ветра так быстро, что казались вертолетными винтами. Они даже гудели похоже… А ветер мчался дальше. Он захлопывал форточки, он пригибал деревья к земле, он с разгона стукался в заплесневевшие каменные ограды, он кричал, он хохотал над собой, он проклинал этот асфальтовый, этот лживый, этот испуганный, этот затравленный мир!.. А улицы были темными и длинными, как бесконечные ружейные дула. Казалось, что улицы все время в кого-то целятся! Не переставая целятся!.. В чью-то любовь. В чью-то мечту. В чье-то детство. В чью-то жизнь…

После голоса Гинзберга все вокруг еще долго оставалось каким-то приглушенным. Даже когда мы вышли из этой странной церкви и сели за столик в кафе, я подивился тишине, которая там была. И это при всем том, что наша компания расположилась буквально в двух метрах от джаза. Надо сказать, что джаз старался вовсю! А я его не слышал. Будто смотрел телевизор с выключенным звуком… Тромбонист усердно раздувал щеки. Он раздувал их все время, и казалось, что у него флюсы, самые настоящие флюсы и справа, и слева. Я не слышал тромбониста… И саксофониста не слышал. А уж он-то, честное слово, делал все для того, чтобы его услышали! И при этом изгибался, как вопросительный знак на сквозняке. И становился то фиолетовым, то синим от натуги. А я его не слышал почему-то… Кафе называлось «Биттер Энд». «Горький конец». Вокруг нас кипел, пенился, клокотал, жил своей замысловатой жизнью Гринвич-Виллидж — район битников…

«Мы в ревущих колоннах…»

Мыв ревущих колоннах,как в газетныхколонках.Однозначныебуквыот Амурадо Буга.По-крестьянскикорявы,по-боярскинарядны —станем рядом,и сразуобразуетсяфраза!Та, что с громомна равных.Та, что миросветила.Это — мы!От заглавныхдо слепогопетита.Продолженье сказанийна ветруошалелом…Кто нас пишет?Мы сами!Чем нас пишут?Железом!Сквозь разводы подпалинмы, как пот,проступаем.И Гераклы.И Будды.И бессмертье.И злоба…Мы в Истории —буквы.Лишь немногие —слово.

Ксении

Вырастешь, Ксения,строки эти прочти…Водосточные трубыуже устали трубить!Целый час ты живешь на земле.Прими ее.И прости,что земля еще не такая,какою ей надобыть…На земле умирают и плачут.По земле ручьи бегут нараспев.Задыхаются пальмы.Чавкает тундровый мох…Я хотел ее сделатьсамой праздничной!И не успел.Я хотел ее сделатьсамой улыбчивой!И не смог.Я над нею трясся.Я ее так просил!Я земле открывался.Понял ее язык…Ты прости отца.У него не хватило силнакормить голодных,оживить убитых,обуть босых,Мы —всегда продолженье.И яне начал с нуля.Мы —всегда продолженье!Распахнута настежь дверь,Будет самой счастливойтвоя и моя земля.В это верит отец!И ты —непременно —верь!Ты пока что не знаешь,как пронзителен шар земной.Что такое «светло» —не знаешь.Что такое «темно».Что такое «весна».(Хотя родилась ты —весной.)Что такое «снег».(Хотя снегаполным-полно.)Целый часты живешь на планете…Привыкай дышать.Продолжай сопеть.Начинай баситьс номерком на руке…Даже имя своееще не можешь ты удержатьв малюсеньком,почти невзаправдашнемкулачке.

Крик родившихся завтра