Неизвестная Россия. История, которая вас удивит - Николай Усков

Сокращение притока денег в Киевскую Русь, начиная с середины XII века, должно было изменить эти порядки. Нам точно не известно, как именно формировалось боярское землевладение, но очевидно, что русская знать постепенно, особенно после середины XII века, – как считал, например, академик Черепнин, – становится оседлой, более укорененной в тех или иных областях страны, получая земли и работников, просто потому что иных способов заинтересовать их в службе у князей уже не было.

Везде в Средние века власть – это не столько земля, сколько люди. Западноевропейские источники долгое время исчисляют мощь того или иного государя количеством его вассалов. Нечто подобное можно сказать и о Руси после монгольского нашествия. Московское княжество уже с конца XIII века становится центром притяжения боярских фамилий, которые сначала просто ищут покойного места, а с превращением Даниловичей в наместников золотоордынского хана, почитают здешнюю службу особенно выгодной: перечень старейших московских семей, по меткому выражению Ключевского, «производит впечатление каталога русского этнографического музея». Здесь выходцы из Чернигова, Киева, Волыни, с немецкого запада (как, вероятно, Романовы), из Твери, Литвы, Крыма, Золотой Орды, даже из финнов. Четыре десятка фамилий в XV веке и уже 200 – к концу XVI века. По мере своего усиления московский князь превращался в мощнейший магнит, высасывающий из прочих земель служивую знать, в том числе бывших удельных и великих князей – русских Рюриковичей и литовских Гедиминовичей, которые составляли верхушку российской аристократии вплоть до 1917 года. Впрочем, переход на московскую службу не означал потери «отечества» – наследственных владений боярина, лежавших в других землях, или прерогатив княжеской власти на собственной территории. Случалось, что и московский боярин мог какое-то время послужить другому сюзерену.

Уйти к сильному князю являлось абсолютной нормой, но московские государи, достигнув царского могущества, собрав отовсюду знать русской земли, отныне считают отходников и перебежчиков изменниками. Так, Иван Грозный в 1564 году пишет князю Курбскому, бежавшему в Литву: «Из-за одного какого-то незначительного гневного слова погубил не только свою душу, но и души своих предков, – ибо по Божьему изволению Бог отдал их души под власть нашему деду, великому государю, и они, отдав свои души, служили до своей смерти и завещали вам, своим детям, служить детям и внукам нашего деда. А ты все это забыл, собачьей изменой нарушив крестное целование, присоединился к врагам христианства». И главное, что произносит Грозный и что с тех пор является наиболее универсальным выражением смысла русской государственности: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же». Так князь Курбский, Рюрикович, как и Грозный, вместе со всем своим классом высшей аристократии, низводится до положения холопов, рабов московского государя, которым и души их не принадлежат.

Впрочем, кроме Литвы, русским боярам ни отъехать, ни бежать было уже некуда. К тому времени единственный уцелевший удельный князь Владимир Старицкий, двоюродный брат Ивана, обязался договорами не принимать ни князей, ни бояр, ни прочих людей, отъезжавших из Москвы. Так впервые в нашей истории на Россию, пусть и боярскую, опустился железный занавес, превратив эмиграцию в драматический разрыв с родиной, предательство. Французский наемник на русской службе Жак Маржерет пишет в начале XVII века: «Все пути из России охраняются так строго, что без царского изволения невозможно из нее выехать. И в наше время никто носящий оружие не мог удалиться из страны». Соборное уложение 1649 года, официально вводившее «проезжие грамоты» – первые российские паспорта, – предусматривало смертную казнь для тех, кто «ездил… самоволством для измены или для иного какова дурна», а если не для измены, то «ему за то учинити наказание, бити кнутом, чтобы на то смотря, иным неповадно было таки делати». И здесь уже речь идет не только о знати, но обо всех людях.

Любопытно, что в Российской империи логика Грозного, несмотря на указ Петра III о вольности дворянства 1762 года, дожила до середины XIX века. В 1849 году император Николай I наложил арест на многомиллионное имущество своего политического оппонента и эмигранта Герцена. Александр Иванович назвал это «казацким коммунизмом» – я бы не отмахивался от этого определения, которое роднит и Грозного, и Николая I c большевиками, имеет параллели и в нашем времени. Неуважение к собственности в России – испокон веков есть и неуважение к личности. И наоборот. Известно, что «первой гильдии купец Николай Романов» в конечном итоге проиграл «императору» Ротшильду, который владел ценными бумагами Герцена. Впервые в русской истории царь был вынужден признать право своего подданного на нелояльность и уплатить причитающиеся по ценным бумагам деньги. В следующем году Герцен ответит решительным отказом вернуться в Россию – император, напуганный размахом революций в Европе, потребовал всех подданных возвратиться домой. Герцен добивается швейцарской натурализации и пишет в «Былом и думах»: «Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни даже английской… Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы». И это пишет дальний родственник Романовых – отец Герцена, Иван Алексеевич Яковлев, происходил из того же рода, что первая жена Ивана Грозного и сам император Николай I.

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй

Упомянутое выше Соборное уложение 1649 года завершает закрепощение русского крестьянства. 29 января была, наконец, закончена работа по его составлению и редактированию. А 30 января 1649 года в Лондоне был казнен король Карл I Стюарт, победила английская буржуазная революция. Таков разрыв между жизнью на Западе Европы и в России.

Советские историки изображали крепостное право проявлением феодальной общественно-экономической формации. Марксистская теория общественно-экономических формаций пыталась втиснуть бесконечно разнообразную историю человечества в прокрустово ложе исторического материализма, который, в частности, был призван оправдать захват власти большевиками, «научную закономерность» их диктатуры с последующим переходом к химере коммунизма. Однако наше крепостное право – качественно иное явление, нежели любая форма феодальной зависимости крестьянства в Западной Европе и объясняется прежде всего низкой плотностью населения при громадности российских пространств. Фактически речь идет о варианте рабовладения, по крайней мере в XVIII – первой половине XIX века. В 1790 году Радищев – эпиграф к его книге «Путешествие из Петербурга в Москву» я выбрал в качестве названия этой главы – обращался к помещикам с такими словами: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет. Закон запрещает отъяти у него жизнь. Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти ее у него постепенно».

Никакое внеэкономическое принуждение, которое реализовывалось в Западной Европе главным образом через отчуждение прерогатив государственной власти в пользу феодалов, не имело таких масштабов и интенсивности (нечто подобное русскому крепостному праву встречаем только в Польше). Может быть, поэтому в нашем языке само слово «работа» происходит от слова «раб». Даже ближайшие братья, украинцы и белорусы, чаще используют другой термин – «праця», который в русском мелькнет лишь однажды в XV веке (по данным академического словаря русского языка XI–XVII веков).

Проблема крепостного права в России толком не осмыслена, несмотря на бесконечный и довольно бесплодный спор сторонников «указного» и «безуказного» закрепощения крестьян. Одно изложение аргументов сторон, кажется, отнимает у любого исследователя силы от подлинного понимания проблемы. Безусловным благом стало, наконец, обнаружение профессором Корецким ссылок на указ царя Федора Ивановича о запрещении крестьянского выхода от помещика в 90-х годах XVI века. Впрочем, и после того спор главным образом вяз в частностях. Взглянем на проблему иначе, чем принято в историографии.

В России с конца XVI века начинается прикрепление крестьян к земле. Вызвано оно было опасением, что свободное перемещение крестьян по всем громадным пространствам России подорвет военную мощь страны, поскольку тогдашнюю армию главным образом составляли помещики, получавшие земельные пожалования за несение своей службы «конно, хлебно, людно и оружно». Нужно было задержать и без того редкое население в Центральной России, обеспечить помещиков рабочими руками, а значит, гарантировать боеспособность их ополчения. Характерно, что Соборное уложение 1649 года разрешало феодалу отпускать на волю своих вотчинных крестьян, принадлежащих ему по «отечеству», но он не мог освободить крестьян поместных, данных ему за службу.