Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крук быстро заполнил штат библиотеки лучшими из оставшихся в живых профессионалов; тут были ученый Зелиг Калманович, заместитель директора ИВО; Хайкл Лунский из Библиотеки Страшуна; Белла Захейм, заведующая Виленской детской еврейской библиотекой, и ее заместительница Дина Абрамович; доктор Моше Геллер, преподаватель учительской семинарии для школ с преподаванием на идише, и другие.
Калманович, научный сотрудник ИВО, стал заместителем Крука и вошел в состав секретариата библиотеки из трех человек. (Третьей стала секретарша Крука Рахель Мендельсон.) У двоих мужчин были совершенно противоположные взгляды на мир. Крук был социалистом, Калманович — нет. Претерпев множество идейных метаморфоз, он теперь считал себя сионистом и верующим. При этом характеры у них были похожие, а в профессиональном смысле они дополняли друг друга. Калманович был эрудитом, обучался в немецких университетах, защитил докторскую диссертацию в Петрограде. (Один из друзей однажды сказал про него: «Если в комнату вошел Зелиг, энциклопедия больше не нужна».) Крук же был профессиональным библиографом и библиотекарем. Однако, если отставить в сторону идейные разногласия, оба были образцами вдумчивой интеллигентности и преданности общему делу в интересах еврейской культуры.
Хайкл Лунский, директор Библиотеки Страшуна, играл в библиотеке гетто более скромную роль. Его подкосили заключение и убийство Прилуцкого, и ему не хватало душевных сил заниматься умственной деятельностью. Крук сделал его ответственным за выдачу книг — он работал непосредственно с читателями[54].
Крук был талантливым организатором и администратором, сосредоточенным, целеустремленным. Калманович — человеком большой нравственной силы, его называли «пророком гетто». Оба были полностью преданы миссии библиотеки: укреплять моральный дух и чувство собственного достоинства узников.
А что Шмерке Качергинский, неуемный бонвиван, трубадур и бард-левак? Где он находился во время всех этих событий? Шмерке с женой Барбарой участвовали в мучительном марше в гетто, таща на себе зимнюю одежду, постельное белье и кухонную утварь. Они приютились в переполненной квартире в Лидском переулке вместе с Суцкевером, его женой Фрейдке и несколькими представителями интеллигенции. Однако сразу же после первой немецкой акции (15 сентября), в ходе которой было схвачено и вывезено 3500 узников, Шмерке решил, что нужно спасаться из смертоносной ловушки, которая носит название гетто. Он попытает счастья на воле. Шмерке отрастил усы, снял очки в круглой оправе, чтобы сделаться похожим на поляка или белоруса, и солнечным сентябрьским утром они со светловолосой Барбарой выскользнули из гетто вместе с рабочей бригадой, направлявшейся на стройку. Оказавшись на свободе, они отбились от группы и сорвали с одежды звезды Давида. Шмерке мог сойти на нееврея — главное было не раскрывать рот. А вот первое же произнесенное слово его бы выдало. Он говорил с отчетливым еврейским акцентом.
Шмерке с Барбарой двинулись на запад, к дому друга-литовца, жившего в Закретском лесу. Доберутся — продумают следующий шаг. Когда они пробирались сквозь чащу, Барбара — она страшно боялась, что в них признают беженцев из гетто, — неосторожно брякнула: «Если бы не ты, я бы со своей арийской внешностью и отличным польским запросто сошла бы за польку и спаслась».
Слова эти обрушились на Шмерке тонной кирпича. Барбару он встретил, когда она была оголодавшей бездомной, бежавшей осенью 1939 года от немцев из Белостока. Он заботился о ней, кормил, ввел в круг своих друзей, помог восстановить душевное равновесие — и вот она откровенно жалеет о том, что они вместе. «Если бы не ты, я бы спаслась». Шмерке встал как вкопанный, глянул на жену и, не сказав ни слова, повернулся и зашагал в противоположном направлении, обратно к Вильне. Барбара его не окликнула, он не обернулся. Больше они никогда не виделись. Шмерке не простил Барбаре ее слова даже после того, как немцы обнаружили ее укрытие и отправили в Понары на расстрел — это произошло год с лишним спустя. А про этот случай он не рассказывал никому, кроме самых близких друзей[55].
Шмерке пошел на адрес одной польки в городе — было известно, что она спасает евреев. Глухой ночью постучал в дверь. Сперва она сказала, что он ошибся, потом пригласила в квартиру — в темноте он различил силуэты сидевших на полу людей: все они бежали из гетто. Женщина, Виктория Гжмилевская, была женой польского офицера и стала ангелом-спасителем Шмерке.
Квартира Гжмилевской была своего рода перевалочным пунктом. Отсюда беженцев отправляли по разным адресам и там прятали. Однако вскоре после появления Шмерке Виктории дали знать, что за квартирой следят шпики, нужно срочно сворачивать операцию. Шмерке отправлять было некуда: он только что появился и оказался в очереди последним, поэтому Гжмилевская добыла ему подложные «арийские» документы, в которых он значился поляком по имени Вацлав Родзиевич. Поняв, что Шмерке выдаст себя первой же произнесенной фразой, Гжмилевская заказала документы, в которых он значился глухонемым: был контужен на фронте в 1939 году.
За следующие семь месяцев самый разговорчивый и жизнерадостный человек в Вильне не произнес ни единого слова. Он бродил по городам в образе глухонемого нищего, брался за любую работу и жил в постоянном страхе, что его опознают. И действительно, до войны Шмерке знали буквально все. Поэтому он держал голову опущенной, а воротник — поднятым. По ночам, оставшись в одиночестве в лесу или в поле, он выл, точно дикий зверь, только чтобы услышать звук собственного голоса.
В какой-то момент Шмерке устроился стряпать к старой и сварливой польской графине. Та на него постоянно кричала, оскорбляла, но Шмерке делал вид, что ничего не слышит. До того момента, когда она заявила: «Ты — глупый лентяй. Не можешь даже поймать парочку жидов, отвести к немцам и обменять на кило сахара, как делают все нормальные крестьяне». Тут он не выдержал, плюнул ей в лицо и проорал: «Сука, я тебя еще переживу». Графиня хлопнулась в обморок в ужасе от того, что глухонемой заговорил, а Шмерке сбежал[56].
Он несколько раз пробирался в гетто маленьких городков (в Михалишках, Глубокой, Свири и Кабильнике) только ради того, чтобы провести несколько дней среди братьев-евреев. Однако надолго не задерживался. Он присоединился к бригаде из
