Siltntium! Пугачевские дети (сборник) - Александр Образцов

– Алексеев! Ты – труп!

На что Алексеев показал ей гирьку.

Событие снова набрало обороты, когда на том же автомобиле «пежо» (частный, собственность редактора канала «Культура» З.Беляевой) подъехал Николай Алексеевич Некрасов лично.

К этому моменту ГУВД несколько пришло в себя. От кучки офицеров отделился капитан, чтобы вмешаться, но был остановлен появлением Некрасова.

Н.А.Некрасов (текст выступления приводится полностью): «Господа! На этом месте ровно сто пятьдесят лет назад я увидел картину, меня до сих пор содрогающую. Вот эта несчастная (крестьянка, всё еще лежащая животом на табурете, всхлипнула) за неизвестную мне провинность… Или повинность? (обращаясь к В.Г.Попову. Тот кивнул) была избита кнутом царскими палачами! Стыд и позор, понимаешь, всему режиму… Пусть воцарится справедливость на земле! Палач! Пригласите жертву на белый вальс! А потом я!»

Тут же, неизвестно откуда, возникло трио – труба, контрабас и ударные – и вознеслась музыка Пьяццолы. Крестьянка, придерживая у шеи разорванное платье (что-то испанское было в том) и палач, не выпускающий кнута на всякий случай, совершили круг страсти. Следом с нею танцевал поэт Некрасов. Сто пятьдесят лет прошло и наконец в наши дни сомкнулись в объятии Поэт и Муза!

Дальше Некрасов начал танец меньшинств с палачом, посвятив его мэру Лужкову, поэтому финал празднования получился скомканным. Капитан подошел к В.Г.Попову и тот с радостью сдал скандалистов ГУВД.

Феминистки толпой удалились на Невский, черная сотня с криками неправильного направления ринулась на Гороховую, а писатели побрели кто куда, в большом смущении и досаде: им казалось, что экзекуция все-таки должна была состояться и взбодрить их вялые души.

Брандахлыст

Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.

В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну – ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.

Брандахлыст – Брандахлыст и есть.

Озарён был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашеном полу суетились красные мыши – вестники поддувала.

«А ведь ничего не надо, – подумал Брандахлыст. – Ничего».

И прошептал:

– Ни-че-го.

Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, – проснулся.

Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада – стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут – он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шёл до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:

– Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!

Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глазами и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.

– Действительно! Что нам ещё надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвёмся?..

Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.

Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей – всё тщетно.

Тот, у кого была печка, садился у неё на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство) собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных пока на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую.

Могучая сила людей возвращалась к ним.

Брандахлыста же власти всё-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях.

И камины были для этого сооружены из особого краснощёкого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами – а всё было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом – грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.

Вайнберг

Хургин называл его позором еврейской нации. В Литинститут он поступал как токарь-расточник, член бюро райкома партии. Учился в семинаре известного советского писателя-реалиста, бывшего партизана Евдокимова.

Но Вайнберг не потому писал о партизанах. Партизаны были музой Вайнберга с детского садика.

Когда партизан Евдокимов брал в руки очередной рассказ Вайнберга, руки его дрожали от ярости, но придраться к Вайнбергу из-за выбора темы было невозможно. Тогда он говорил тихо, но с большой внутренней силой:

– Вот вы пишете, Вайнберг, такие слова «Партизан Миша Минкин подполз к завернувшему за угол фашистскому часовому и когда тот начал дуть на замерзающие пальцы рук, бросился на него и вонзил в грудь кинжал по самую рукоятку». Если вы, Вайнберг, считаете возможным вонзить кинжал в грудь по самую рукоятку, то вы, очевидно, пробовали это делать? А?.. Вайнберг, я к вам обращаюсь!

– Нет, не пробовал, – так же тихо отвечал Вайнберг, который в отличие от Евдокимова, не был реалистом, а скорее мистиком. – Но я помню, что сказал Алексей Максимович Горький маршалу Буденному, когда тот обвинил писателя Бабеля в неумении рубить людей…

– Врагов, Вайнберг, врагов!

– В конечном счете, все-таки людей, а не коров. Так вот Алексей Максимович сказал маршалу Буденному: для того, чтобы быть поваром, не обязательно в котле вариться.

– Но писатель Бабель, Вайнберг, прежде чем всадить кинжал по самую рукоятку, наверняка подумал бы о том, что кинжал может застрять в костях грудной клетки…

– И что же вы посоветуете? – Вайнберг иронически смотрел на партизана, но говорил по-прежнему тихо, чем доводил того до бешенства. – Может быть, бить врага в живот?

– В живот?! – Евдокимов, конечно же, не обладал достоинствами человека мирной профессии, и чтобы не задушить Вайнберга тут же, на семинарском занятии, он вскакивал, подбегал к окну, подбегал к двери, снова садился. Группа прозаиков тихо, почти неслышно выла: разбор рассказов Вайнберга пользовался в Литинституте популярностью. – В живот!.. Да известно ли вам, Вайнберг, как орет человек, когда ему кишки наматывают по самую рукоятку?

– Я – пацифист, – с достоинством отвечал Вайнберг.

– Так какого же черта вы пишете о войне?!

– Вы не ответили на вопрос: куда должен бить врага Миша Минкин? Мне кажется, в сердце.

– Да в шею он должен его бить! В шею! Артерию перерубить к чертям собачьим! Чтоб он не пикнул! Это же любой солдат вам скажет! А вы даже опросить не удосужились! Стыд!

– То есть, вы запрещаете мне писать об Отечественной войне?

– Никто вам не может этого запретить. Но в следующий раз, когда вы принесете очередной рассказ про Мишу Минкина, я собственноручно всажу кинжал по самую рукоятку в вашу зачетку. И пусть тогда покойный Алексей Максимыч расскажет маршалу Буденному о том, как надо рубить писателя Бабеля, чтобы котел был достоин повара, а повар котла.

Тем самым прозаик Евдокимов под воздействием прилагаемых обстоятельств, немыслимых давлений и ударов судьбы превращался на короткое время из реалиста в мистика.

Время смеяться

– Неприятности, шеф? – Ахуткин присел на подоконник, прикурил и выдохнул дым в окно.

Балбошин молча глянул на него и засопел, сцепив руки в замок на столе.

– Не берите в голову, – продолжал Ахуткин, легкомысленно качая ногой. – Перемелется. Стерпится. Слюбится.

Балбошин двинул бумагу по столу. Ахуткин достал ее, не вставая и, пока читал, забыл о сигарете. Нижняя челюсть его пошла вперед, нижняя губа потянулась к носу, брови образовали крышу над очками.

– Смеяться? Плакать? – спросил он, передавая бумагу Балбошину.

– Дома смеяться будем, – сказал Балбошин и, помолчав, спросил: – Надумал что-нибудь?

Ахуткин воткнул сигарету в пепельницу и, встретившись взглядом с Балбошиным, неожиданно засмеялся.

– Случай… – говорил он сквозь смех, отирая слезы, – войдет в историю… градостроительства…

– Ты что? – сердито спросил Балбошин.

– Пардон, шеф, – пробормотал Ахуткин. – По-моему, есть два выхода, – оправился он окончательно, нагнав морщины у переносицы, – тактично и в то же время решительно заявить о том, что проект утвержден, и изменения в такой форме делают нецелесообразным его реализацию, так как объект находится в центре застройки. Или?.. Или придумать дому биографию и вписать его этаким коконом, от которого разбегутся кварталы… Не знаю. Нужно подумать.

– Подумать! – передразнил Балбошин. – А кто должен был думать раньше? Это письмо написано год назад. Год! Ах, черт подери! – он вскочил с кресла и забегал по кабинету. – И ведь приписка! Приписка: копия направляется в ЦК! И ведь зарегистрировано, подшито и – никто ни слова!