Крушение - Сергей Самарин

— Ты этого знаешь, Алькандр?

Все мы чувствуем смутное облегчение после отъезда родных, которых, однако, ждали. Последние крошки слизаны языком с ладоней; невольно вздрагиваешь, когда лейтенант, пришедший проводить вашу матушку, лицемерно кладёт при ней руку вам на плечо и произносит: «За него не беспокойтесь, он далеко пойдёт». Мы оглядываемся, дабы увериться в том, что никто не подсмотрел невинный и неприличный материнский поцелуй, и вот опять схватывается, твердеет, цементируется наш союз.

И всё же вечером, прижавшись щекой к подушке, мы вновь воскрешаем на миг эту картину — влажные квартиры в пригороде и сто раз переглаженные платья неброской расцветки с полевыми цветами.

Нигде нет такого ощущения утраты пространства, как на свекольных полях осенью. Отрезки меридианов и параллелей, сетью которых опутаны на географических картах участки суши и океанов, обозначенные названиями или цифрами, разъединяются на подступах к этим глинистым и размытым далям, усаженным безымянными кустиками, ряды которых сходятся к горизонту, навевая тайную тревогу, как это свойственно одинаковым и безликим местам. Мы идём в ногу по каменистой дороге. Заострённый затылок молодого генерала покачивается слева от первой шеренги, рисуя своеобразную синусоиду, местами прерывистую, и в этом молчаливом марше многим из нас кажется, будто мы движемся по равнине верхом. Уж не ждёт ли нас в засаде за тем холмом, который угадывается сквозь брешь в пелене тумана, всклокоченное войско неверных, устроивших набег на границы Империи, или банда смутьянов, которые, вооружившись косами и охотничьими ружьями, поднялись за равенство и бесплатный спирт под предводительством какого-нибудь студента, доморощенного командира в кожанке, подпоясанной пулемётными лентами? Но за последними шеренгами нашего строя слышен шум, скрип велосипедных шин по гравию и яростное дребезжанье звонка: сельский рабочий привстал на педалях и, задевая наши ряды, выписывает зигзаги на узкой полосе дороги, оставшейся слева свободной; он толкает в спину молодого генерала, который делает короткий прыжок в сторону, пристыженно, словно пёс, пойманный на краже.

— Ты что, глухой?

Инцидент исчерпан. По крайней мере, был бы исчерпан, если бы вечером в столовой раздосадованного генерала не осенило:

— Надо было ответить «да».

Тайное общество образуется за одни сутки; кто был зачинщиком, мы так и не поймём; впрочем, ничто в этот день не нарушает внешнюю церемонность нашего расписания; занятия, посещения столовой, военные упражнения сменяют друг друга согласно распорядку; но ещё до того, как к каждому из нас успеют подойти и с загадочным видом отведут в сторонку, а двое других кадетов шёпотом объяснят суть дела, мы начинаем ощущать какое-то брожение, замечать живость в глазах и в жестах, улавливать напряжение в голосе, даже если речь идёт о самых заурядных вещах, словно, когда мы открываем рот, чтобы о них сказать, мы боимся выдать тайну: её нам ещё не доверили, но мы чувствуем, что она есть.

Новые несчастья обрушились на Крепость. Не иначе, как по настоянию некоторых матерей, которые, окопавшись в пригороде со своими несбывшимися надеждами, привили сыновьям бесполезную нынче склонность к щегольству, старый генерал, вопреки традициям и военным порядкам, разрешил кадетам отпускать волосы. Хуже всего, что нам самим не хватило духу вернуть строгий обычай брить череп, и даже малыш Гиас, хоть он и не любит излишеств, выливает на чёрную как смоль шевелюру содержимое флакона с украшенной фиалками этикеткой, чтобы пригладить вдоль проложенного чуть наискосок пробора кудри, по очертанию напоминающие рога, с которыми художники изображают Моисея. Другие послабления в уставе нашего сообщества тоже были неизбежны, рассматривалась даже возможность выпустить нас из Крепости, чтобы мы, смешавшись с юными обывателями, сдавали экзамены по общеобразовательным предметам. Как влага в сыром климате постепенно просачивается сквозь камни и в конце концов проступает внутри помещения ленивыми каплями, вызывая пузыри на холстах и залегая в трещинах краски, так же мирные времена тайно проникали в наше незыблемое бытие. Охватившая нас горячность не попытка ли побороть этот яд? В пику дряхлым старикам, которые втолковывали нам устав, но сами не сохранили его, у нас будет свой устав — куда суровее, — уроки предков породили его в наших сердцах. Внешнюю, искусственную военную иерархию мы опутаем невидимой, но тугой сетью естественных субординаций, действующих по непреложным законам, которые подобно массе и расстоянию в системе физических тел определяют наши авторитет и права, влечения и антипатии.

В трёх классах, забаррикадированных с помощью парт, которые мы придвинули к дверям, и охраняемых часовыми, выставленными в коридоре, странное волнение воцаряется после вечерней молитвы, когда наступает восхитительный час полной свободы, подаренный нам перед последним построением и отбоем. Одни вырезают из картона и цветной бумаги символы нового общества — звёзды, полумесяцы и кресты всех мастей, которые мы будем носить под мундирами или на шнурке вокруг шеи, или на внутренней стороне портупеи; в соседнем классе Мнесфей, Клоанф, Эмафионт, Гиас и Укалегонт окончательно распределяют между собой штабные должности, которые так и останутся тайной для других членов общества, поскольку не успели они нарисовать схему на листе, вырванном из тетради Алькандра по математике, как Эмафионт тут же комкает его, после чего тщательно прожёвывает и проглатывает; затем образуются группы, ячейки; даже малышей не исключили: два резервных батальона под началом Ородия и Фоанта; Персы, забыв, к какому подразделению относятся в дневной иерархии, выделяются в самостоятельную единицу — у них свои знаки отличия с надписями на их загадочном языке и командир, личность которого останется загадкой даже для нашего командования. Ни один нюанс правил дисциплины и системы субординаций не был забыт при тщательной подготовке, происходившей в тот вечер, и всеобщее воодушевление не помешало новому штабу строго продумать все детали устава, который каждый тут же выучил наизусть. О целях и принципах вопрос не стоит: отвоевать Империю, восстановить поруганную монархию — эти задачи начертаны глубоко в наших сердцах, так что излагать их не нужно; словам мы не доверяем. Но субординация, безусловное подчинение, решимость и преданность — это то, что мы будем отстаивать всеми силами. При свете ночников в спальнях и в классах, где после отбоя пока ещё тайно стягиваются в группы фигуры в ночных рубашках, в эту ночь мы обращаем друг к другу сбивчивые и взволнованные речи; горячие слёзы выступают в глазах Хромиса и Амастрия; мы клянёмся хранить тайну нового общества и верность ему; никому и в голову не приходит, что без цели, пусть даже священной, нашему братству не обойтись. Великая клятва будет дана только через несколько дней.

Предплечье капитана расширилось в три раза, его пальцы, сжимающие трость, которой он пользуется при объяснении, периодически целиком захватывают экран; водружённый на этажерку громадный аппарат — полупушка, полулокомотив — направляет в темноту большой гостиной туманный конус, в котором переливаются всеми цветами радуги летучие пылинки, а на влажной простыне, натянутой поверх большой карты Империи, как по волшебству, возникают усатые драгуны, скачущие навстречу смерти верхом на конях в увесистой упряжи. От звуков рояля дрожит люстра и балконные двери.

Внезапно отключают электричество; ещё секунду, три музыкальных такта, кони продолжают скакать по радужной оболочке наших глаз. Раздаётся персидское ругательство и рёв малышни.

В темноте кончается сфера разумного, где царит официальный порядок: вместо него у нас действует другой, тайный механизм, запущенный аварией. Дарес и Медонт, которых капитан послал проверить пробки рядом с карцером под парадной лестницей, по пути получают секретный приказ вырвать их и встать на посту, чтобы свет не вернули. Прямо в большой гостиной, изображая голос капитана, Мимас приказывает всем разойтись по классам и там забаррикадироваться. Вскоре тёмные коридоры наполняются яростными криками; наши часовые героически защищают пробки от дневального, который пришёл их менять. Молодой генерал остался без света в своей келье на третьем этаже и теперь в ночной рубашке сражается плечом к плечу с дневальным. Группа кадетов бросается на помощь часовым; опьянённые свободой и болью, с окровавленными лицами, мы наконец заталкиваем молодого генерала и дневального в карцер, где они напрасно колотят в дверь; ключи отобрали у капитана, которого Персы умудрились упрятать в рояль; наконец, когда внизу наступает полная тишина, мы тесными рядами направляемся к коридору второго этажа, где находятся апартаменты директора и большинства офицеров. Они не выходили, а может, предусмотрительно спрятались, осознав размах мятежа. Лейтенант храпит или притворяется, что храпит, в своей постели: мы просто поворачиваем ключ в двери. Капеллан зажёг свечу и молится; Ферсилокий и Ферий, босые, с головой накрылись простынёй и машут ею со зловещим «У! У!», изображая дьявольское видение, потом задувают свечу и утаскивают сутану. Напротив, в лазарете, опередившие нас двое Персов разогнали больных, забаррикадировались с кудахчущей фельдшерицей и отказываются открывать. Комната барона де Н., к счастью, пуста; перед ним мы бы оробели, но он часто уходит по вечерам, когда нет дежурства. Желтоватый свет мерцает под дверью директорской гостиной; мы следим через замочную скважину за старым генералом, который прячется там в окружении всего своего семейства; решено обследовать комнаты, оставленные дочерьми директора; Линкей и Алетий отличились особо и тащат наваленные вперемешку украшения, бельё, письма и фотографии. Слаженным движением вышибив обе двери, мы врываемся в директорскую гостиную. Идас и Сидоний, натянув на голову мундиры, распахивают дверь, ведущую в спальню, и — глазом никто моргнуть не успел — разбивают две керосиновые лампы, освещавшие тесный семейный круг. Из темноты коридора подтягивается весь отряд, и малыш Гиас со свойственными ему дерзкими нотками выдаёт распоряжение, которое до глубины души потрясает и нас, и наших жертв: