Князь тумана - Мартин Мозебах

— Один из них, господин капитан Абака, находится у вас перед глазами.

— Да, я вижу этот столб, — задумчиво кивнул Абака. — И что же делать с этими столбами, когда я подниму здесь российский флаг? Пустить на дрова?

В последнем вопросе прозвучала настоящая лирическая грусть. Затем Абака, как бы отбросив личные сантименты, очень складно начал излагать свое понимание юридической стороны дела.

— Видите ли, уважаемые господин капитан и вы, ваше высокоблагородие (последнее относилось к Лернеру), всюду, где похоронен русский человек, — российская земля. Это старинный закон. Предвидя ваши возражения, сразу замечу, что он не относится к Дрездену или Парижу, но испокон веков действовал в сфере нашего непосредственного влияния.

— Здесь нет никаких могил, — дерзко вставил Лернер, хорошо зная, что это не так.

А Рюдигер добавил:

— Кроме того, мы решительно не согласны с таким подходом.

— Как это — нет могил, если в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году сюда пришел целый корабль со староверами? — терпеливо спросил капитан Абака. — Из бухты Староверов — сюда. Корабль мучеников. Ведь вы знаете, кто такие староверы? Эти люди отказались принять реформу богослужения, желая по-прежнему креститься двумя перстами, как их отцы, — для пущей наглядности Абака даже сложил вместе два пальца, — а не тремя, как предписывали своей пастве все православные епископы. За это они пожертвовали всем: покинули свои деревни, дома и храмы, не допускали к себе ни одного священника нового обряда, терпели кары, шли в ссылку — все ради того, чтобы креститься не тремя, а двумя перстами! В церкви обходятся без священников, молятся и ждут, когда из-за иконостаса выйдет к ним ангел и будет молиться по старому обряду, кладя крест двумя перстами. Такое вот растреклятое благочестивое упрямство!

— Но ведь не на Медвежьем же острове! — воскликнул Лернер.

— Именно что тут! Как раз на Медвежьем тоже! Там наверху осталась могила.

Могила! Да притом еще и безымянная! Куча камней, как та, под которой заложена бутылка из-под коньяка с документом.

— Староверческая могила, — мрачно кивнул капитан Абака. — Какие люди! Россия их карала и попирала ногами, а они, замученные, даже своими мертвыми телами превращают чужую землю в российскую! Такое возможно только у нас.

— И как же вы установите, что эти кости под камнями, если они вообще там лежат, говорят по-русски? — ядовито спросил капитан Рюдигер.

— Эх, братец! — сказал капитан Абака. — Наши матери друг друга любили!

Наступило молчание. При упоминании о любви противники утихли, хотя ситуация от этого отнюдь не прояснилась. Капитан Абака стойко выдерживал бросаемые на него воинственные взгляды. Между тем Лернер заметил, что двое матросов затеяли какую-то возню возле столба с надписью "Германская частная собственность". Они обхватили его руками, присели на корточки и, поднапрягшись, приготовились соединенным мускульным усилием вырвать столб из земли.

— Стоп! — закричал Лернер. — Руки прочь!

Солдаты не поняли слов, но выпрямились и непонимающе уставились на него. Капитан Рюдигер вскочил с пылающим взором. На "Гельголанде" у него, дескать, двадцать человек команды. Их было только двенадцать, но эта ложь не была сознательной, слово "двадцать" было как-то связано с ритмом этой фразы. И капитану Абаке придется сперва вывести из строя всю команду немецких граждан вплоть до последнего матроса, способного держать в руках оружие, прежде чем он сможет дотронуться до этих столбов! Молчание, последовавшее за этим высказыванием, не имело уже отношения к материнско-сестринской любви, оно напоминало затишье перед началом войны. Капитан Абака поднял было рюмку с коньяком, но под давлением грозовой атмосферы так и не поднес ее к губам. Штеттин и семейство Рюдигер отодвинулись в бесславную область штатской жизни. Капитан только поглядел на "Гельголанд", который в мертвенном, словно из кошмарного сна, свете казался особенно убогой посудиной. Он отставил рюмку и закрыл лицо ладонями. Когда Абака опустил руки, лицо его было красным.

— Я запрошу новых инструкций. До тех пор, — он поднялся со стула, — прошу меня извинить, господа!

Рюдигер и Лернер шепотом посовещались. Они решили, что Лернер вернется на "Гельголанд" и оттуда отправит в Тромсё радиограмму германскому консулу, а Рюдигер останется сторожить кучу камней, под которой зарыта бутылка из-под коньяка.

9. В обстановке международной напряженности

Рюдигер весь, можно сказать, полыхал пламенным воодушевлением, когда капитан Абака оставил их в одиночестве, удалившись с тем самым знаменитым коротким поклоном, который входит в кодекс вежливости дуэльного секунданта.

— Сегодня, кажется, настал величайший день моей жизни, — сказал Рюдигер, когда Лернер садился в шлюпку. — Мы как раз подоспели, что говорится, в последнюю минуту. Германия может получить новую провинцию, но на каком же буквально волоске это висит! — Голос его дрожал.

Лернеру очень не хотелось покидать его в одиночестве, и, возвращаясь в шлюпке на "Гельголанд", он то и дело оборачивался назад. Сидя на куче камней, под которой покоилась коньячная бутылка, капитан застыл гордым истуканом. Он восседал, как на троне. Кто там, древние словенцы, что ли, торжественно усаживали своего новоизбранного вождя на камень под открытым небом? А еще вроде бы в троне короля Англии под сиденьем хранится такой священный камень племени? Во всяком случае, вид капитана Рюдигера не оставлял ни малейшего сомнения в значительности настоящего момента. Он готов был оросить своей кровью каменистую почву Медвежьего острова, дабы пропитать ее своим духом и крестить во имя свое.

Вечером Лернер решил отозвать капитана на борт. Германский консул радировал из Тромсё, что тревожный сигнал Лернера передан в Министерство иностранных дел в Берлине. Оставалось только набраться терпения и ждать.

Весть о таком происшествии должна была достичь самого тесного круга главных правителей рейха. Послание было написано на утлом старом рыболовном катере, в названии которого — "Гельголанд" — был, однако же, заложен программный смысл. От этих строк, не присыпанных канцелярским песком, веяло вольным дыханием морского ветра и криками морских птиц. И вот теперь, вложенное в зеленую папку с изображением золотых корон, это послание попадет в святая святых власти, туда, где царит тишина. Тихие, умудренные голоса со всех сторон взвесят это событие, глаза, вооруженные для остроты зрения золотыми пенсне, пробегутся по изящным пассажам Лернера.

В тоне мужественной простоты, без истерических ноток, Лернер сообщил о своей угрозе защищать остров Медвежий до последней капли крови экипажа как о чем-то само собой разумеющемся, ибо речь шла об "ultima ratio regis"[6], коего права ему здесь выпало отстаивать. Перечитав еще раз эти слова, он почувствовал, как в душе шевельнулась тревога. Такой вариант, при котором пришлось бы с оружием в руках отстаивать Медвежий остров, с матросами заранее не обговаривался. На борту имелось несколько охотничьих ружей, но этого арсенала даже в решительных руках было бы явно недостаточно, чтобы причинить сколько-нибудь заметное беспокойство крейсеру "Светлана". Среди узкого круга членов экипажа, которых Лернер мысленно именовал "господами", можно было заранее точно определить тех, на кого придется рассчитывать в случае вооруженного столкновения: Мёлльмана определенно нельзя было брать в расчет, а штурман и без того всегда только и делал, что ссылался на перечисленные в договоре обязанности. Самым заветным желанием Лернера отныне стало, чтобы Берлин нашел такое решение, при котором удалось бы избежать крайних мер. В конце концов, на дворе начало двадцатого века! В наше время конфликты между цивилизованными людьми не решаются с топором в руках, как бы эффектно ни выглядел такой жест, как сидение капитана Рюдигера на куче камней.

Прервав переговоры со своим немецким товарищем по офицерскому званию, капитан Абака вскоре вышел из шатра и покинул остров, отправясь на свой корабль, однако, отбывая, наказал своему ординарцу, знавшему немецкий язык, спросить капитана Рюдигера, не желает ли тот чем-нибудь подкрепиться. Вновь был предложен коньяк, зашла речь и о чае. Старое штеттинское знакомство матерей обязывало капитана "Светланы" к этому жесту не меньше, чем офицерская лояльность. Капитан Рюдигер холодно ответил, что ему нет нужды подкрепляться, хотя в это время он уже не просто продрог, а весь замерз до костей. Когда Лернер прислал за ним матросов, Рюдигер едва мог встать. Несмотря на толстую шубу и широкий шарф, он почти окоченел, между тем как морские птицы с тонким оперением на брюшке то и дело ныряли в ледяную воду, притом с видимым удовольствием.

Рюдигер теперь согласился сесть в шлюпку, поскольку последний русский уже час назад покинул остров. В призрачном свете белого солнца капитан отчалил, оставив позади кучу камней. Глядя из лодки, казалось, что остров Медвежий лежит как раз посредине между огромным крейсером и маленьким рыбацким суденышком.