Эд и Шут знает кто - Эдуард Вячеславович Поздышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ещё художник рассказал про пожары, имевшие место вскоре после злосчастной приватизации. Сначала поджигали сараи, но затем методично принялись за дома. И про то, как жили, словно на вулкане.
Когда же начали действовать государственные программы по расселению ветхого жилья, их дома, похоже, не подпали под эти программы. Вот так с тех пор и доживают. Кто-то из оставшихся без жилья взамен так ничего и не получили, ибо не смогли за себя постоять, да и неоткуда было ждать помощи. Конечно, некоторые и сами были виноваты, что превратились в бомжей. Однако квартплата продолжала расти. Значит, и дома где-то числились. Но где – сие науке неизвестно.
С тех же пор, как сгорела половина дома, в котором продолжал доселе жить художник, он перестал платить за квартиру, потому что дом считался в аварийном состоянии, а ремонтом так никто и не озаботился. Да и коммуналка постепенно почти сравнялась с размером его минимальной пенсии. Лишь благодаря усилиям активной соседки из сохранившегося крыла постепенно были восстановлены системы водо и газоснабжения, отопления и канализации.
Об этом мы говорили, преодолевая все препятствия, пока он предавался воспоминаниям, а я, напряжённо вслушиваясь в его малопонятные речи, всё же старался найти в них хоть что-то для меня интересное. И, наконец, перебрались через железнодорожную ветку.
* * *
Вдруг из моего кармана зазвонил телефон. Я сначала удивился, но тотчас меня осенило, что коли я остался при костюме, купленном не в том, в каком повелено было, салоне, то и халявный гаджет мог остаться в моём распоряжении. «С паршивой овцы хоть клок шерсти», – подумал я, трепеща от своей догадки. Вот только мелодия показалась странной. Но лишь вытащив из пиджака мобилу я понял причину возникшего недоумения. И скорей обрадовался, нежели разочаровался. Это был чёртов дедов мобильник – его доисторическая «Моторола»! Ума не приложу, откуда он взялся! И я ответил:
– Слушаю!
– Как поживаешь, Эдуард! – послышался грубоватый женский голос.
– И тебе не хворать!.. А кто это?
– Ну во даёт! – изумлённо прокричала женщина. – Что мне прикажешь делать с твоей «Трудовой»?
– В смысле? – не понял я юмора.
– Ладно! Хорош придуриваться! Ты будешь работать или нет? Надеюсь, не бухой?
– Объясните, пожалуйста, кто вы?.. Не, я не бухой! – я, кажется, понял, что могли позвонить из магазина, где мы подрабатывали с Шу́том. – Это продуктовый магазин?
– Нет, доставка пиццы!.. Кончай прикалываться!.. Короче, приходи, если и правда не бухой!.. Всё, конец связи!
– Слушай, друг, – обратился я к провожатому. – Ты случаем не в курсе, есть ли тут продовольственный магазин?
– Я пы-провожу, – уверенно закивал мой спутник. – Их, вы-вообще, ды-два. Но… Но я знаю, кы-какой ты-тебе нужен. Я сам… ты-туда… направляюсь.
– И откуда знаешь?
– Я пы-почти сы-слепой, но не гы-глухой. Я… Я… узнал гы-голос Ты-таньки.
– Ну, ладно. Веди, стало быть.
Однако вопрос – кому кого вести!
* * *
Каждый месяц бедолага-художник посвящал целый день тому, чтобы доковылять до многоэтажки, где размещалось почтовое отделение, с боем получить свои законные крохи, затем почти доползти до магазинчика, а к вечеру отпраздновать удачно завершившийся месяц жизни. В прочие же дни, после того, как заканчивались деньги, он перебивался по мере своих способностей.
– Хы-хорошо ещё мы-мама не дожила до этакой ны-нищеты.
Дело в том, что он ухаживал за бесчувственной матерью более десяти лет. Ежедневно стирал бельё в корыте. И, наверное, как и я, мечтал о стиральной машине.
И признался, что был женат. Но почему ему пришлось расстаться с женой и ребёнком, я уже не стал спрашивать.
* * *
В магазинчике я столкнулся ещё с одним недоумением. Оказывается там ни сном ни духом не знали о существовании деда. Причём меня признали и даже обрадовали, что я у них там чуть ли не трудоустроен. На вопросы же мои про доброго директора Татьяну, лампочки да моющие средства жирная Танька за прилавком лишь грубо рассмеялась, сказав, что такая добрая она там одна, что всем остальным, включая меня, и вообще там не место, не преминув напомнить, что магазин продуктовый, и что милостыни она не подаёт.
И мне ничего не оставалось делать, как дождаться, когда художник отоварится и, видимо, по сложившейся уже привычке охотно обменяется с продавщицей парой-тройкой не слишком интеллигентных фраз по поводу качества и, особенно, цены приобретённого им у неё товара.
Вдогонку Танька швырнула в меня неизвестно как попавшим к ней моим документом, при этом с удовольствием высказав, похоже, накрепко сложившееся у неё мнение обо мне и моём собутыльнике.
Подобрав Трудовую книжку, я машинально засунул её во внутренний карман пиджака и нащупав остальные свои документы, помянул не лишённой благодарности мыслью злополучного Жорика.
* * *
Наконец мы добрались до полусгоревшего дома. В отличие от внешнего вида художника, его квартира на первом этаже выглядела весьма далёкой от совершенства по части чистоты, порядка и, что главное, нестерпимого запаха, по всей видимости, преобладающего там не только в его квартире. Вперемешку со множеством картин и всякого хлама, в ней повсеместно валялись пустые бутылки, засохшие остатки пищи и масса другого мусора.
Но не обратив особого внимания на беспорядок, я почти сразу увидел то, ради чего, наверное, меня и занесло в это жалкое жилище.
На стене, ни больше ни меньше, висел точный портрет Шу́та.
Глава тринадцатая
Художника звали Николаем. И ещё в те далёкие годы, когда жгли дома на его улице, он задался целью сам написать икону Николая Угодника и повесить у себя на стене. Он верил, что этим как-то сможет обезопасить себя и свою безнадёжно больную мать. Он был скромный малый, и замахнуться на написание образа Спасителя или, например, Богородицы ему не позволяла интеллигентская совесть. И разумеется не знал, что уважающие себя иконописцы порой испрашивают на это дело церковное благословение. О других же
