Эд и Шут знает кто - Эдуард Вячеславович Поздышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты кто?! Что тебе надо?! Зачем… зачем ты меня разбудил?! Вали отседова! – разносились по скверику его хриплые крики.
– Да вот… кофе… принёс, – мямлил я, не зная, как усмирить не на шутку разошедшегося калеку.
– Что? Кто ты вообще такой?! Какое ещё… кофе?! Ты что, с дуба рухнул?! Старый, больной человек спит… А ты к нему – с кофе?!
– Да не с кофе, – почему-то обиделся я. – А с методом. Я – с добром… это. Я… помочь хотел. Послужить. С любовью, так сказать.
– Чего сказать?! Сказал бы я тебе! Вот как мне теперь снова уснуть? Ты отнял у меня счастье! Зачем ты припёрся? Чтобы отнимать у людей счастье?
– Я подумал…
– Во-во… Подумал он… Сомневаюсь я что-то, что подумал. Иди, иди-ка, мил человек, и придумай что-нибудь получше. А то я живо тебя… костылём…
Я ушёл. Но чисто из-за того, что – дед же, блин! Как же его не послушать!
Вот и с матерью так же. Замечтаешься, бывало! И – чтоб с добром. Да полюбовно. А послушаешь их – словно маленький мальчик. И добро получается – как из розетки в двести двадцать. Так долбанёт! Не, никогда, знать, не понять мне того художника!
«И чё они за люди такие? – размышлял я, стоя у окна своей квартиры и почёсывая небритый подбородок. – Вот – аптека, улица, фонарь. Всё, кажется, просто. Узелок с лекарствами для умирающей. Кофе – чтобы не околеть на лавочке. Чем моё-то кофе не такое?»
Вспомнились узелки с золотом из жития Николая-Угодника.
* * *
При мысли об аптеке вновь засосало под ложечкой. Но не от голода, а от жажды чего-то липкого, терпкого и кажущегося гораздо понятней всех бессмысленных, вечно саднящих и кровоточащих людских привязанностей. Лишь горькая дума пока удерживала от этой унылой жажды. И я заставил себя оторваться взором от аптеки. Невольно глянув на церковь, что стояла напротив и много лет мозолила глаза, будто не позволяя забыть о чём-то, что, казалось, давно позабыто, я увидел у ограды человека, зорко всматривающегося в мои окна. Я напряг зрение и узнал деда. Тот ясно улыбнулся, поняв, что его заметили, и призывно помахал рукой. Я сначала отмахнулся, приняв его за очередное видение. Но он не исчезал, а продолжал, улыбаясь, махать мне. И тут уже, не в силах устоять, я машинально ринулся с места и побежал ему навстречу.
Глава шестнадцатая
– Ну что, отросла нога у болезного? – вылепил я первое, что взбрело в голову, не дойдя до деда каких-то трёх шагов.
Да там же и застыл как вкопанный, словно между нами образовалась стена. Он не обращал на меня внимания и продолжал кому-то махать. Оглянувшись, я посмотрел на окно своей квартиры. Оно оказалось открытым, и из него выглядывала какая-то женщина в белом и тоже махала обеими руками. «Что за чертовщина? – подумал я. – Кто это?» И тут же чуть не рухнул на месте, увидев в ней покойницу-мать.
* * *
За сутки до её смерти я приплёлся домой с привычной прогулки немного, что называется, навеселе, хотя тогда мне вряд ли было от чего веселиться. На душе скребли кошки, а в башке гудело – как-то всё не получалось приучить организм к боярышнику. Обычно после аптеки я уходил немного посидеть в скверике, располагавшемся неподалёку.
Домой всегда возвращался нехотя. А к тому дню ещё и стирки накопилось. Ванна почти доверху была забита пропахшим ацетоном исподним да загаженными пелёнками, вернее, жалким их подобием, отчего в квартире повсюду царил смрад. На одноразовые не напасёшься, а памперсы матушка категорически отвергала. В отличие от родительницы знакомца-художника моя была далеко не спокойной подопечной – всё чего-то требовала, то и дело на что-то жаловалась и постоянно плакала. Конечно, приходилось терпеть – какой спрос от слабоумного человека! Да и пойди, полежи так хотя бы с месяц – по-волчьи взвоешь!
Но тут я столкнулся не то, чтобы с неожиданным, а скорее с невозможным. Казалось, полностью обездвиженную, я застал её стоящей у раскрытого окна. Не знаю, как она смогла вообще подняться. И босиком, в белой сорочке она металась у окошка и кричала, размахивая руками. Разумеется, я подумал, что пожилая женщина со спутанным сознанием, находясь в бредовом состоянии, хотела выпрыгнуть. И, естественно, это могло прийти в голову не только мне. Через минуту в дверь уже барабанила Галина Сергеевна. Но прежде чем впустить соседку, я с криком и слезами бросился к матери. Услышав это, она тотчас замолкла и, повернувшись лицом ко мне, осмотрелась осмысленным взглядом. Затем жестом рук дав понять, что всё нормально, сказала спокойно и вразумительно:
– Позови отца Сергия.
Потом сразу сникла, и обмякшую я еле дотащил её до кровати. Конечно, напугался, не без этого. Но вот ума не приложу, почему не придал значения тому, что она сказала.
* * *
Когда же в квартиру ворвалась тётя Галя и сходу, не разобравшись, принялась на меня орать, я, ничего не объясняя, плюнул, заперся в своей комнате и, обжигая горло и внутренности, залпом осушил все оставшиеся у меня аптечные пузырьки. На случай, если она, этак, додумается до вызова полиции. Вероятно, тогда это мне показалось наиболее оптимальным решением всех проблем.
Но надо отдать ей должное, что, вдоволь накричавшись и, видимо, окинув хозяйским взором нашу столь запущенную берлогу, она первым делом деловито проследовала в ванную, сгребла в охапку зловонные тряпки и куда-то уволокла. Вскоре вернулась и почитай весь день провела у нас.
Но я об этом не сразу прочухал и поначалу позлился. Когда же раздался дверной звонок, почти уверился, что это по мою душу. И так как постепенно мной начинал овладевать кураж, то мне уже было пофигу, и я выполз в коридор.
Галина Сергеевна встретила меня с ведром и половой тряпкой. И по её встревоженному, лишённому всякого злорадства, взгляду я как-то догадался, что она не при чём.
* * *
Это был отец Сергий – настоятель храма, что поблизости. По всей видимости,
