Любовь к родителям - Михаил Лифшиц

– Я вам нужна только как кухарка, – эта постоянная присказка обижает меня. Мать готовит хорошо, как хорошо делает многое другое. Она сама захватила этот участок работы на даче и гордилась тем, что все с удовольствием трескают ее замечательную стряпню. Раньше, когда я пытался уменьшить ее нагрузку у плиты, мать мне сама это объяснила.

Теперь готовка стала для нее унизительной и тяжелой работой. Выхода нет, потому что на предложение не готовить или готовить не каждый день мать с обидой отвечала: "Ты хочешь меня от всего отстранить".

Я пытался развлечь мать, повозив ее по окрестным деревенским магазинам, что всегда ей доставляло удовольствие. Мать соглашалась проехаться со мной, но по возвращении тут же опять поджимала губы.

Я привозил к нам на дачу ее подругу. Мать жаловалась подруге на мое хамство, а после того, как я увозил подругу, говорила мне: "Если ты привозил Аньку для меня, то мне этого не нужно". Эта фраза ни в коем случае не принижала Анькиных достоинств или того удовольствия, которое получили дамы, общаясь друг с другом, просто она означала, что мать мне ничего не должна и на этот раз.

Иногда друзья, не разобравшись в тонкостях маминой души и желая сказать ей приятное, говорят: "Как о вас заботится сын", и получают одинаковый ответ: "Это одна видимость". Удивление от несоответствия этого ответа действительности так поражает посторонних людей, что они потом обсуждают странную ситуацию, таким образом мамины высказывания доходят до меня.

Когда мать совершает неприглядные поступки или слова ее так несправедливы, что даже она сама затрудняется придумать им объяснение, то мама тут же стирает это из памяти: «Я столько для вас делаю, что такой пустяк вы могли бы не заметить». Говоря так, мама смотрит на меня ненавидящими глазами, чтобы мне не пришло в голову, что она просит прощения. Понятно, что агрессия усиливается, когда мать плохо себя чувствует, потому что добавляется возмущение нами: как мы, бездарные и никчемные люди, смеем быть моложе и здоровее ее (наши выдуманные недомогания не в счет), тогда как она, такая талантливая, милая и самоотверженная, страдает от старости и нездоровья.

Даже признаки нашей с Алешей общей болезни, которые у меня все виднее, не смягчают маминого сердца, как не вызывали сочувствия у отца. Папа строго спрашивал у меня: «Что это у тебя ногти синие?», мама обращается ко мне с краткой речью, логическая цепочка которой строится так: «Ты болен – как жестоко с твоей стороны мне это демонстрировать – я страдаю – от этого у меня возникают такие болезни, которые тебе и не снились – но я держусь, лечусь, слежу за собой и никому не жалуюсь, потому что если я свалюсь, то кто же будет за мной ухаживать?» На самом деле, если мама болеет, то за ней ухаживаем мы с женой, а если плохо мне, то мама, узнав об этом по телефону, жалуется посторонним по телефону же, что она из сострадания ко мне всю ночь не спала. Потом малоприятные мне люди, наслушавшиеся маминых жалоб и давшие пустые советы, имеют право сказать мне: «Ты, помнится, тогда болел, и я принимал участие в твоем лечении».

Выносить меня мать смогла два года после смерти отца и наконец взорвалась. Повод был незначительный, но я узнал снова и про свое бесконечное хамство, и про мамину деликатность, которая только и позволяет ей все это терпеть, и про то, что она прекрасно знает, что она для нас кость в горле, и мы мечтаем от нее избавиться, а все эти театры – только одно притворство.

В общем, ни слова правды, только желание побольнее ужалить и оскорбить. Что это, старость? Но я всю жизнь слышал это от отца, и молодого, и старого. Может быть, в маму вселился отцовский бес? Может быть, я всю жизнь неправильно представлял себе расстановку сил в тандеме папаня-маманя?

А во мне что-то оборвалось. Я по-прежнему привожу матери деньги и, конечно, узнаю, что эти деньги будут истрачены мне на подарок, и еще не хватит. Я изредка вожу мать на машине по ее просьбе, иногда сам проявляю инициативу, зная как ей противно меня просить. Конечно, я соглашаюсь с мамой, когда она говорит, что мне это все равно по дороге или что я заехал к ней по своему собственному делу, что-то мне от нее понадобилось.

Но я больше не стремлюсь доказать матери, что я ее люблю, и мои поступки не требуют других объяснений, и что я достоин ее любви. Мой роман окончен, я не добился взаимности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Жизнь моя кончается, и я размышляю, чаще спокойно, иногда с отчаяньем, в чем был ее смысл. Смысл жизни в самой жизни, не мной сказано. Скажу по-другому. В чем состояли достижения моей жизни, не обманул ли я природу, Господа Бога, отпустившего мне свою меру ума, здоровья и способностей и ожидавшего от меня по этой мере? Велика или мала эта мера – неважно. Важно, хватило ли у меня сил и уверенности в себе осуществить то, на что я был способен. А если нет, то что помешало?

Без сомнения, высшая моя заслуга и награда – это мои дети, сын и дочь. Я воспитал двух свободных людей, здоровых и красивых, умных и образованных. Они в полной мере обладают чувством собственного достоинства. Услышав краем уха нечто неодобрительное, они не кидаются выяснять, не про них ли сказано, а, выяснив, не торопятся начать оправдываться, как это делал я. Их дома ни разу не обозвали ни дерьмом, ни ничтожеством, с ними советовались по разным вопросам, и для них не жалели ни сил, ни денег. Перед ними никогда не разыгрывали ни трагедию искренней скупости, ни комедию показного благородства. И хотя оба были пороты в детстве, но, исключительно, за дело и с соблюдением ритуала.

(Бывали, грешен, и подзатыльники, розданные «в сердцах». Но в прошлом. До затылка сына теперь не дотянешься, к тому же мальчик стал больно важен, а дочка получила как-то слегка, когда в пятый раз подряд «бросила» сцепление при обучении вождению автомобиля, но при этом дочь сильно обиделась и дальше смотрела на шоссе сквозь слезы, так что я на будущее зарекся распускать руки. Ну, это так, между прочим, в скобках.)

Главная успешно выполненная мной жизненная задача состоит в том, что мы с женой стали той прокладкой, смазкой, мембраной, которая разделила поколения и позволила произвести от таких, мягко говоря, странных людей, как наши папы и мамы, таких замечательных ребят.

Другие, неглавные задачи я тоже, в общем-то, решал. Я был неплохим инженером. Некоторые мои мысли, оформленные как изобретения, надеюсь, еще поработают, уже без меня. Я получал новые результаты и за письменным столом, и на экспериментальном стенде. Эти результаты использовались в разработках от самых первых шагов до внедрения на заводе, где я обучал регулировщиков своим методам. Однако, разбираясь в отдельных узкоспециальных областях лучше всех, я всегда мог указать на другого инженера, который был сильней меня не в этом, так в том. Когда друзья достали мне две пачки отличной финской бумаги, я убеждал себя, что моя диссертация достойна такого прекрасного носителя, на полном серьезе вел внутренний диалог с воображаемым оппонентом, объяснявшим, кто есть я, и чего стоит моя научная работа.

Я был заботливым и порядочным начальником, до сих пор я дружу со своими бывшими сослуживцами. Но всегда находился недовольный сотрудник, как правило, тот, для кого я много сделал хорошего и с кем излишне сблизился. Этот человек терял ориентацию, забывал, кто кому кем приходится, и начинал испытывать ко мне жгучую ненависть. Я понимал, что я виноват, другой начальник сохранил бы хорошие отношения с подчиненным, израсходовав меньше материальных и душевных сил.

Когда, проработав много лет в технике, я понял, что за очень головоломную работу даже и при благоприятных результатах, я мало что получу из благ земных, я технику бросил и стал работать на финансовом рынке. Я быстро заработал довольно много денег для фирмы и для себя, хотя был финансистом низкой квалификации, самоучкой. Но, успешно оперируя очень большими деньгами, я сознавал, что всегда могу указать на человека, который способен проделать эти операции еще успешней, что настоящих высот я не достиг, и меня всегда есть за что упрекнуть.

С удовольствием строя деревянные сооружения на садовом участке, я сознаю, что есть строители искусней меня, у которых выходит поровнее, покрасивее, побогаче. С наслаждением управляя автомобилем, я знаю, что полно шоферов лучше меня. А уж если я явно попадаю впросак в каком-нибудь деле, то губы мои сами шепчут: «Бездарь и сволочь, правильно папаня говорил». Поэтому я стесняюсь своих достижений и не люблю, когда меня хвалят: ведь моя дача – не Дом Пашкова, водитель я хуже Шумахера, инженер – никакой по сравнению с Эдисоном, финансист – пожиже Ротшильда или Потанина, и меня любой вправе в этом обвинить и назвать теми словами, которых я заслуживаю…

В одной трактовке известной пьесы «Амадеус» Сальери изводит Моцарта не ядом и не интригами, а тем, что постоянно вызывает в воображении Моцарта образ его отца, который ругал сына при жизни за все, что бы он ни сделал. Моцарт объясняет воображаемому отцу свои поступки, оправдывается перед ним, покойником, но ничего доказать не может и сам погибает. Аналогичный случай…