Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Он услыхал шаги. Миссис Кларк приоткрыла дверь:

— Вы уже спите?

— Нет, лежу.

— Костюм повесили?

— Вешалка пропала.

— Неряха! Я вам тысячу раз говорила, чтобы вы вешали костюм. Завтра вы будете расхаживать, как какой-нибудь побирушка.

— Он лежит на столе.

— Well, я уж сама повешу. Покойный Эдвин тоже был ученым, но он был аккуратен по своей природе.

Профессор ничего не ответил. Он слышал, как миссис Кларк уселась на стул, как раз на тот самый костюм, который так призывала его беречь.

— Профессор, что это с вами?

— Ничего, ничего.

— Я вам передаю message, а вы не говорите ни слова. Вы злитесь на меня или что-то другое?

— Почему я должен на вас сердиться? Вы спасли мою жизнь. Вы сделали ради меня множество добрых дел. Я перед вами в неоплатном долгу.

— Судя по тому, как вы себя ведете, можно подумать, что я делала вам только зло.

— Нет, дорогая. Только добро. Однако на все нужны силы, даже на то, чтобы быть благодарным.

— Вы знаете все ответы, но вам не хватает воли быть здоровым. После смерти Эдвина врачи говорили, что мне не жить. Все важные органы у меня были разрушены. Мне велели сделать операцию, удалить камни из желчного пузыря, но не гарантировали, что сердце ее выдержит. Однако я для себя решила, что обязательно должна быть здоровой. Я просто обязана была все выстроить заново.

— Но вы были моложе.

— Вам не хватает веры, профессор, вот чего вам не хватает. Зачем я все это для вас делаю? Люди говорят про нас всякие плохие вещи. Но вы ведь знаете правду. Я хочу вам помочь, профессор, потому что мир нуждается в таких людях, как вы. Мы являемся свидетелями рождения новой цивилизации. Нам нужны ученые, знающие причинно-следственные законы. Закона кармы теперь недостаточно. Впервые Шамбала спускается к нам прямо, а не через иерархию мастеров…

— Да, да.

— Профессор, я знаю, чего вы хотите, и вы это вскорости получите.

— А чего я хочу? Я сам этого не знаю.

— Эджа явится вам в телесном облике. Вы будете разговаривать с ней и обнимете ее… Как будто она жива.

Профессор сначала словно оцепенел, а потом спросил:

— Когда? Разве это возможно?

— Да, это возможно. И это произойдет раньше, чем вы думаете…

Глава четвертая

1

Ночью выпал обильный свежий снег. Утро было морозным и солнечным. Запущенный гостиничный номер наполнился солнечным светом. По-утреннему красноватые солнечные блики лежали на разбросанном постельном белье, на потертом ковре, на отстающих от стен обоях. Солнце сияло на лице Анны, в ее глазах, в каждой серебряной точке на ее бархатной шапочке. Анна сидела в кресле одетая, в пальто и в ботах. Грейн, в пальто и шапке, полусидел-полулежал на кровати. Он сказал:

— Да, мы просто обязаны это сделать. Нигде не сказано, что надо быть несчастным всю жизнь. Вместе мы можем обрести счастье. Теперь у меня нет в этом никакого сомнения.

Анна молчала.

— Ты мой муж, а я твоя жена. Ты мне сейчас самый близкий человек на свете, ты и еще папа, — заговорила она наконец. Опять ненадолго замолчала, и продолжала: — Я уверена, что он ему звонил. Папа сейчас клянет меня на чем свет стоит, но он смирится. Он ведь только вчера говорил, что любит тебя, как родного сына, а он не бросается такими словами. Для него тот, кто не знает Талмуда, только наполовину человек. И еще одно важно: ты по-своему религиозен, а Лурье, напротив, все время бахвалится своим атеизмом.

— То, что мы сделали, никак не назовешь богобоязненным поступком…

— Да, но мы поженимся. Нельзя удерживать человека силой. Папа богат, богаче, чем ты себе представляешь, и все, что принадлежит ему, принадлежит нам. Мы сможем быть счастливы еще долгие годы.

Грейн поднялся. Анна тоже встала. Они обнялись и долго-долго целовались. Она вгрызалась в него своим большим ртом, вгрызалась, как хищный зверь, который никак не может насытиться своей добычей. Усталость на какое-то время прошла, и они снова стояли рядом, погруженные в себя, как люди, целиком захваченные вожделением. Грейн прижал Анну к себе и удивился. Сексуальное возбуждение всегда поражало его. Оно проистекало и от самого человека, и от чего-то, что было выше или, во всяком случае, вне его. Оно превосходило его силы. Через него он соединялся с чем-то высоким, словно проникал в ядро бытия, скрытое завесой повседневности.

Чтобы дотянуться до губ Грейна, Анне приходилось становиться на цыпочки. А он наклонялся к ней. Грейн словно забыл на какое-то время этот грязноватый гостиничный номер, прошедшую бессонную ночь и грех, совершенный им против ее мужа, против ее отца, против его собственной семьи, против Эстер. Его тело совершало поступки само по себе, словно взяв на себя ответственность. Они занимались любовью всю ночь напролет, но теперь желание охватило их снова. Анна отодвинулась от него, ее губы были красными и набухшими, как только что сорванный плод. Она напоминала львицу из зоологического сада, ненадолго оторвавшую пасть от брошенного ей куска мяса. Анна подняла на него взгляд, полный любви и упрека.

— Мы не можем больше здесь оставаться.

Грейну показалось, что в ее словах есть какой-то потаенный смысл, как будто она хотела ему сказать: «Мы должны выйти из этого рая сами, прежде чем нас из него выгонят…» Он подождал, чтобы немного поутихло бурлящее в нем желание. Они смотрели друг на друга со смущением и печалью двух существ, ставших зависимыми друг от друга.

— Что ты хочешь сейчас делать? — спросил он.

— Ты не поверишь, но я проголодалась, ужасно проголодалась…

— Всё у тебя ужасно. Пойдем, сейчас поедим.

— Что ты мне дашь? О, я бы тебя съела!

— Так делают некоторые пауки.

— Пойдем выпьем кофе, а потом мне надо будет куда-то сходить, к нему или к папе. Куда бы я ни пошла, попаду в бурю.

— Мы можем сразу же куда-нибудь поехать…

— Я не могу без одежды, без белья. Я должна взять свои вещи. Ты тоже не можешь прямо так убежать.

— Нет.

— Я поеду домой. Пусть он скажет, что хочет сказать. Я ничего не буду отрицать. Я никого не боюсь. Это правда.

— Я смогу узнать, как у тебя дела?

— Позвонишь мне по телефону.

— А если к телефону подойдет он? Я так не могу.

— Скажи ему прямо и ясно: ты меня любишь, и я тебя люблю. Он не может удерживать меня силой. Как тебе говорить с твоей женой, не мне тебя учить. Одно ты должен знать: у меня нет ничего половинчатого. Если я хочу кого-то, я хочу его всего целиком.

Грейн взял Анну под руку, и они вышли. Ему нечего было брать с собой, кроме ключа. Он оглянулся: сейчас перестелют белье, вымоют ванну, и от бурной ночи, которую они пережили здесь, не останется ни следа, кроме химических реакций в мозгу, которые называют памятью. В коридоре тускло мерцала лампочка. Куча простыней и полотенец лежала там же, где и вчера. Прошла негритянка с ведром и шваброй. Лицо ее было шоколадного цвета. Проходя мимо, она бросила взгляд на Грейна и Анну, как будто говорила: «Все вещи в труде…»[49] «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».[50]

Открылась какая-то дверь, и вышла еще одна парочка. Мужчина нес синюю сумку с белыми и красными полосами. Обе пары направились к лифту. Мужчина выглядел латиноамериканцем: черные, как смоль, волосы, ухоженные усы, бакенбарды, светлый костюм, от которого веяло летом и тропическими странами. Сопровождавшая его женщина была маленькая, с высокой грудью, выпуклыми бедрами и чертами лица, однозначно указывавшими на индийское происхождение.

Подошел лифт, из него вышла женщина с огромным тюком белья. Мужчины какое-то время колебались, решая, кто должен войти в лифт первым. У конторки, за которой ночью сидел пожилой человек, теперь стоял молодой мужчина с кудрявыми волосами. Если ночной портье смотрел пристально и в то же время оцепенело, этот, утренний, был трогателен и пылок. Смерив парочки испытывающим взглядом, он вытянул губы дудкой, как будто собирался свистнуть. Его блестящие глаза как будто говорили: «Понимаю, понимаю. Прощаю, прощаю…»