Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Грейн молча положил ключи. Перед тем как открыть дверь на улицу, он посмотрел направо и налево. Могло, как назло, случиться так, что именно здесь и сейчас пройдет кто-нибудь из их знакомых. Отель находился в каких-то пятнадцати кварталах от дома Бориса Маковера. Грейну вспомнился стих: «Поела и обтерла рот свой, и говорит: „Я ничего худого не сделала“».[51] Он как будто застыдился этих слов. Стих появился в его мозгу сам по себе, без всякой связи, как библейские стихи, с которыми пробуждаются ото сна. Грейн увидел свою машину. Она была наполовину скрыта снегом, как напоминание об исчезнувшей с лица земли цивилизации.

2

Машина рванула с места, но одно колесо, видимо, решило остаться. Оно быстро-быстро вращалось вокруг собственной оси. Анна уже сидела в салоне. Вокруг в кружок собрались дети. Грейн вернулся в отель за лопатой. Было странно стоять здесь, в пятнадцати кварталах от дома Бориса Маковера, в четырех — от Сентрал-Парк-Уэст, и чистить снег. У него не было с собой темных очков, и блеск снега слепил ему глаза. Несмотря на мороз, ему стало жарко. Он только что был богатырем, но лопата выдавала правду: он мужчина средних лет…

Как снег изменил Бродвей! Выросли целые сугробы, снежные горы, по-деревенски голубые и словно полные драгоценных камней. С карнизов и крыш свисали сосульки. Машины заблаговременно убрали снег с улиц, сгребли его в кучи и сваливали в кузова грузовиков. Солнце стояло посреди неба, беловатое по краям, червонно-золотое посредине, а с белых крыш к нему поднимались дымы, как будто дома были жертвенниками, на которых возносили жертвы солнцу. Воздух играл, звенел. Пролетавшие мимо автомобили не сигналили, а ревели, словно в трубы трубили. Вдалеке блестел Гудзон, наполовину покрытый льдом. Он был похож на зеркало, золотое, полное огня.

Над высоким нью-джерсийским берегом нависало небо, темно-синее, как вечером. Фабрика сияла стеклами бесчисленных окон — хрустальный дворец в зимней стране, в еще не открытом селении, которого Колумб никогда не достиг. Все стало похожим на мираж…

Кто-то вынес из отеля доску, чтобы подложить под колесо. Машина рванулась, помчалась. Грейн словно потерял чувствительность в ногах. Он не знал толком, где педаль газа, а где тормоз. Анна придвинулась к нему, как вчера ночью. Их колени соприкоснулись. «Только бы не убить ее в приливе великого счастья!» — предостерег он себя. Он собирался поехать в направлении Колумбийского университета, но поехал в противоположном. Вот дом Бориса Маковера. На светофоре загорелся красный свет, и Грейн заглянул во двор. У него было такое чувство, словно он преступник, вернувшийся на место преступления. Садик был завален грудами снеговых подушек. На штакетинах ограды сидели снеговые шапочки. Снег налип на ветви деревьев, и его комья напоминали белые фрукты. Каждое мгновение оттуда могли выйти Борис Маковер или Рейца. Грейна охватила какая-то мальчишеская бесшабашность: Бог оставил мир на произвол судьбы. Его снова захватили идолы и идолопоклонники.

Машина проехала Линкольн-сквер и снова покатилась по Бродвею. Это был не Бродвей, а какой-то древний языческий город: Рим, Афины или, например, Карфаген… Здесь у языческих божков были свои святилища, свои жрецы. Их изображения смотрели с наполовину засыпанных снегом рекламных плакатов: растрепанные убийцы, голые шлюхи. Рядом с каким-то театром толкалась группка девиц. Ждали идола. В окне человек в белой одежде и в белом колпаке жарил мясо на тлеющих углях. В другом окне на льду ползали огромные раки. Из распахнутой двери доносилась шумная музыка — вопли вожделения, рыдания пытаемых. Маленькие человечки карабкались на стену здания, рисовали какую-то потаскуху, каждая нога которой была длиной в четыре этажа. У дверей стояли швейцары и зазывали прохожих, а воздух пах дымом и смолой, карнавалом и пожаром…

Грейн попытался запарковать где-нибудь машину, но никак не мог. Хотел было занять пустовавшее место, но краснорожий тип со свиной щетиной на голове засигналил в рожок и разразился бранью. Наконец Грейн заехал в один из гаражей. Анна взяла его за руку:

— Сегодня начинается наш honeymoon…[52]

Они искали ресторан. Грейн открыл какую-то дверь, и они зашли в помещение, представлявшее собой нечто среднее между ресторанным залом и баром. Несмотря на множество ламп под потолком, в зале царил полумрак. За стойкой покачивался над пустым стаканом один-единственный клиент. Столы были накрыты, но никто за ними не сидел. Зеркала отражались друг в друге. Давно забытая тоска охватила Грейна, он ощутил себя человеком, достигшим конца своего пути.

— Во всяком случае, мы не встретим здесь твоего отца, — сказал он Анне.

Они уселись за один из столиков, заказали блюда, которые едят те, кто перепутал день с ночью, потерял счет времени. Они потягивали апельсиновый сок и коньяк, ели яичницу и курицу… Официант сразу же уловил торжественность момента и принялся бегать и суетиться. Он зажег на их столике лампу, которая не столько светила, сколько светилась. Парочка ела и пила молча, погруженная в тишину, выдающую людей, исчерпавших все свои силы…

Мало-помалу зал начал наполняться. Только что он был пуст, и вот уже в нем яблоку некуда упасть. Высокие полные мужчины, отборные богатыри, преданные стражи Ваала и Астарты привели с собой телиц Васана:[53] накрашенных, намазанных, с кроваво-красными ногтями. Все они жевали, пили, курили, смеялись. Грейн налил коньяка Анне и себе. Они чокнулись. Она закурила сигарету, и дым скрыл ее лицо, как вуаль. Он услыхал ее слова:

— Если я не буду счастлива с тобой, тогда вообще нет счастья…

— Да, мы будем счастливы, — ответил он.

Грейн уперся головой в спинку кресла, ощущая, как опьянение поднимается от желудка к мозгу. Все вдруг смешалось, закачалось, утратило внутренние и внешние связи. Неужели он действительно готов оставить Лею? Неужели он настолько любит Анну? Хочет ли он построить с ней новую семью, завести от нее детей? Как это все случилось? Как можно совершать серьезные поступки в такой спешке? Ему никогда не доставало сил, чтобы остановиться и подумать. Вся его жизнь была сплошной импровизацией. Он хотел изучать естественные науки, но поступил на философский факультет. Он решил оставаться холостяком, но женился на первой же поцеловавшей его девушке. Он стремился поселиться в Палестине, но поехал в Америку. Он мечтал о научной карьере, но стал агентом на Уолл-стрит. Теперь он ни с того ни с сего увел у Станислава Лурье жену, а у Бориса Маковера — дочь. Кто-то уже плакал из-за него и проклинал его. Он нарушил Десять заповедей, по поводу которых сам написал в своем дневнике, что тот, кто нарушает их, идет по пути физического и духовного падения…

— О чем ты думаешь, дорогой?

— Да так, ни о чем…

— О чем-то ты все-таки думаешь, дорогой. Поверь, мне тоже нелегко. Труднее, чем ты думаешь…

Официант принес счет. Грейн добавил к указанной сумме доллар чаевых. Он встал и помог Анне надеть пальто. Грейн нетвердо стоял на ногах. Стены ресторана качались, словно он находился на корабле. Они вышли на улицу. Солнце уже скрылось. Снег был истоптан. Небо затянули облака. Тянулся нью-йоркский зимний день, лениво-холодный, но в то же время полный стука, суеты, криков. Анна взяла Грейна под руку, и они какое-то время шли молча.

— У меня сегодня еще тысяча дел! — сказала она. — Мне непременно надо заехать домой. Сейчас же.

— Я подвезу тебя.

— Нет, я возьму такси. Позвони мне в семь. Я буду ждать у телефона.

— Да, дорогая.

— Помни: я не хочу от тебя жертв. Если ты считаешь все это эпизодом, не затаскивай меня в болото.

— Ты говоришь глупости, — ответил он. — Это счастливейший день в моей жизни…

Она взглянула на него искоса, оценивающе. Казалось, ее взгляд вопрошает: «Если он лжет, то зачем ему все это?» Анна подавала таксистам знаки, но машины проезжали мимо. Она сжимала руку Грейна. Его вдруг поразило, насколько Анна маленького роста. В туфлях и в ботах поверх них она едва доставала ему до плеча. Они стояли, близкие и далекие одновременно, изумленные, как люди, судьбы которых внезапно оказались связанными между собой. Наконец остановилось такси, и Анна оторвалась от него.