Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922 - Владимир Петрович Аничков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По распоряжению Керенского уголовные имели право, сделав заявление о поступлении в армию, требовать освобождения из тюрьмы. На деле же, надев солдатскую шинель, они оставались на местах и начинали заниматься самым нахальным грабежом.
Предложение мое изолировать их, образуя особые роты, дабы спасти армию от тлетворного влияния уголовников, успеха не имело.
Если Ленин воспользовался впоследствии всей этой сволочью в целях создания наибольшей анархии, то для чего понадобилось выпустить преступников Керенскому, я понять не могу до сих пор. Думается мне, что это было простым недомыслием премьера.
Отлично помню такую картину: я сижу в кабинете Исполнительной комиссии, ко мне входит здоровенный мужчина и садится против меня на табуретку.
– Что нужно гражданину?
Молчание.
– Кто вы такой?
– Мы?
– Ну да, вы.
– Мы – убивцы.
Невольно с робостью останавливаю свой взгляд на его руках, но следов крови не вижу.
В результате – денежное пособие.
Лето 1917-го
При моем выходе из Исполнительной комиссии Комитета общественной безопасности я решил хорошенько отдохнуть и если не навсегда, то на долгое время отойти от всякой общественной и политической деятельности. К тому же это решение диктовалось необходимостью разобраться в делах банка, к которым я почти не прикасался все два последних месяца.
Наступившее лето тянуло за город, и мы, сняв дачу Голандского, с удовольствием в начале июня переехали в Шарташ, как только позволили работы по достройке дачи. Помню, что Голандский сдавал ее за шестьсот рублей. Цена, судя по даче, была недорогая, но падающий рубль заставлял экономить, и мы решили проводить лето в городе, благо при квартире был большой сад.
В начале мая, посмотрев в таблицу выигрышей в лотерею Государственного Дворянского банка, я заметил, что выиграл пятьсот рублей. Несмотря на маленькую сумму, я ужасно обрадовался. Ощущение было такое, будто на небесах обо мне вспомнили и погладили по голове. Я тотчас побежал к себе и поделился с женой и ребятами радостью, которая и повела к семейному постановлению истратить выигрыш на наем дачи.
Погода стояла все время чудная, жилось хорошо, особых репрессий со стороны Совета рабочих и солдатских депутатов не производилось. Правда, некоторое неудовольствие вызывал приказ об экипажной повинности, в силу которого частный владелец, если у него имеется две лошади, обязывался поставлять в очередь, за которой следила милиция, одну упряжку в распоряжение совдепа на целый день.
Лошадей при этом не кормили и портили немилосердно. Начались также и социалистические опыты по равномерному распределению пищевых продуктов, особенно сахара, муки, круп и масла. Это делалось главным образом за счет запасов «буржуев», отобранных при обысках и реквизициях. При этом частенько забиралось не только то, что подлежало уравнительному распределению, но подчас и кое-какие ценные безделушки, ничего общего с пищевыми продуктами не имеющие. Случаи эти пока бывали редки.
Правда, провинциальные хозяйки, привыкшие летом и осенью делать заготовки впрок, очень волновались. Уж очень им не хотелось работать, не будучи уверенными, что все заготовки не будут отняты. Некоторые дачники, привыкшие видеть во мне представителя революционной власти, обращались с просьбой поднять этот вопрос в Совете рабочих и солдатских депутатов, чтобы добиться декрета, гарантирующего от реквизиций хозяйских запасов.
– Позвольте, – говорил я, – предположим, что такой декрет выйдет и мы сделаем заготовки. А «товарищи» их, конечно, делать не будут. В результате, когда большинству станет голодно, декрет этот отменят и отберут продукты точно так же, как отбирают теперь, нарушая основные законы собственности.
– Да помилуйте, – возражали мне, – ведь тогда никто из нас не станет делать заготовок, и зимой наступит голод.
– Непременно наступит, в этом я более чем уверен. Ведь социализм, равно как и коммунизм, потому-то и не может практически осуществиться, что непременным образом поведет к голоду в городах. Ведь, согласитесь сами, и ранее на мужике ездили, а он всех нас кормил, и теперь на нем хотят ездить. Ранее мужику платили мало до смешного, и даже такими продуктами отрицательного характера, как водка, но все же платили, а теперь платить не будут. К чему же это поведет? Поведет к войне городов с деревней, самой жестокой войне, какую только видел свет. А если эта война разразится, то позвольте спросить: чем она кончится? Кто победит?
– Конечно, деревня, – отвечали мне.
– Ну, а если деревня, то и социализму всякой формы крышка, ибо наш крестьянин нисколько не меньший собственник, чем французский во время Французской революции. По-моему, перед нашей интеллигенцией теперь остается только один путь: пока не поздно, всеми силами стараться урвать себе кусочек земельки и бежать из зачумленного города. Сам я купил себе шесть десятин земли у разъезда Хохотун и начинаю строить небольшой хуторок.
Кое-кто соглашался, кое-кто посмеивался, но никто ничего не предпринимал.
Революцию все еще называли «бескровной», и большевики еще не находились в фаворе у большинства армии. Это было время, когда Керенский собирался удивить мир своим грандиозным наступлением, когда, объезжая войска, он вместо расшатанной им же дисциплины, митинговым порядком хотел достигнуть чуда, чтобы вся наша армия добровольно положила свою голову за Родину и за него, Керенского. А чтобы подлецы офицеры не вздумали угрожать солдатам расстрелом, если последние не пойдут на верную смерть, как это делается во всех армиях света, он не подавал им руки и тряс руки солдат, швейцаров и дворников, всячески стараясь дискредитировать наше офицерство в глазах солдат.
Однако далеко не все придерживались отрицательного взгляда на деятельность Керенского. Многие верили в его силу и смотрели на него как на спасителя России. По этому поводу, конечно, шли бесконечные споры. Впрочем, тогда все только и делали, что митинговали и спорили.
Бывало, вечером идешь мимо театра и видишь, что здание окружено солдатами. Значит, идет митинг, на коем эти умные головы решают вопрос: что лучше – драться ли с немцами или брататься? Какой ужас – ради партийных достижений большевики ставили на карту интересы не только целой нации, но и союзных армий!
Неужели наше Временное правительство не могло понять, что при таком развале армии драться нельзя, армия больна злым недугом и единственное средство спасения России – выход из Четверного Согласия и заключение мира с немцами на более или менее почетных условиях?
Я глубоко верю, что до июльского наступления немцы пошли
