Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лесной конец дороги выбежал на луг, и открылся спуск к Выкше. Талька глядела на луг, на петляющую в невысоких берегах Выкшу, на голоногую, в одних трусиках девчушку, игравшую на отмели, на горячем песке. На лугу взбулькнули перепелки: «Буль-буль-буль», будто где-то зарылось в траве подернутое ряской озерко с кувшинками в стоячей воде; лягушки сидели под листьями кувшинок и озорно пускали пузыри.
Талька глядела… И привиделся ей в зеленой дали этой давний летний день и конопатая девчушка. Голенастая и босоногая, девчушка носилась по деревне и задирала мальчишек. Соскучившись, убегала к матери в поле. Там взбиралась на копну и слушала, как басовито гудели над ней шмели. Палило солнце, поддувал ветерок, от привядшей в копне травы медово тек запах… Тальке и теперь, в самом расцвете, не верилось, что она была худенькой и с конопушками, носила линялые, застиранные платьица и, дразня мальчишек, высовывала язык.
За Выкшей на взгорке над лугом плясало марево. Струями тек от земли жаркий воздух, завихряясь и подрагивая. В светлом и зыбком этом мареве искривился пригорок и березовая аллея неподалеку, кудрявый подлесок и лес, зубчатый и смолистый, остро подпиравший за станцией горизонт. Где-то вблизи, в одном из фокусов этого текучего завихрения, Талька увидела неровно изломанную дорогу и на самом ее изломе шедшую навстречу красавицу в таком же синем с белым горошком платье — крепкоплечую, с загорелыми руками и круглым лицом в русом обрамлении волос. Талька догадалась, что значило это видение. Держалось оно недолго. Как-то Талька вычитала в книге о необыкновенных явлениях, что в воздушных потоках, восходящих от земли и затем опять спускающихся к ней, иногда возникает такое преломление света, что можно увидеть отражение предметов, находящихся от того места вдалеке. Красавица, шедшая ей навстречу, была она сама. Потоки воздуха поплыли, сместились, и видение исчезло, растворилось, как будто его не было совсем.
3
Лукерья и Талька напились чаю, успели наговориться, пересказали друг другу деревенские и станционные новости; Лукерья наплакалась над письмом брата, который просил не оставить его семью; она уже в третий раз поставила чайник на плиту для Павла Лукича и Виктора, когда за окном послышались шаги.
Лукерья понимала: Талька пришла не из-за письма, оно только к случаю подвернулось; пришла, чтобы посмотреть на Виктора. Она сама оглядела ее всю; девка пришлась ей по нраву. «Дай-то бы бог…» — ворохнулось у нее где-то в груди потаенное.
Талька уже поднялась, чтобы уйти, — сидеть дольше не позволяло приличие; Лукерья, поглядывая в окно и прислушиваясь, остановила ее новым разговором; вот тут-то и вошел Виктор. Они обе замолчали. Виктор остановился у порога, узнавая и не узнавая Тальку.
— Кто это, мама, у нас? Ох, да ведь это Талька? — сказал он вопросительно, словно веря себе и не веря. — Так это с тобой мы ходили в школу? Бог ты мой, как давно это было. Ты была вот такая, — показал он рукой над полом. — Нет, вот такая, — приподнял руку повыше. — Да и я… А теперь вон ты какая. Талька, неужели это ты?
— Она, сынок, она самая, — певуче заговорила Лукерья, выручая зардевшуюся Тальку. — Письмо нам занесла. Она теперь начальницей на почте.
— Какая из меня начальница. Так, некого было поставить, вот и… — вконец смутилась Талька. — Ну, я пошла.
— Да сиди ты, сиди, торопыга, — взяла за руку и усадила ее насильно Лукерья. — Куда бежишь? У тебя небось не семеро по лавкам сидят. Скоко лет не виделись, поди поговорить с Витькой есть о чем.
— Верно, оставайся, Таля, — присоединился к матери и Виктор. — Чай пить будем. Попьем чайку и поговорим. Я провожу тебя, не беспокойся.
— Чай-то я уже пила…
— Ну, тогда погоди. Я перекушу по-быстрому, и пойдем.
Из дома они вышли быстро. Сначала шли каждый по себе. Талька молчала. Виктор наконец догадался, взял ее под руку. Он расспрашивал о школьных товарищах, кто где работает и кто куда уехал, рассказал сам, о ком знал, но кого потеряла из виду Талька. Видно, только такой разговор и был возможен при начальной скованности; вскоре Талька стала, какой и была, — озорной, смешливой и лишь чуточку застенчивой, что очень шло к ней, как любимое платье к лицу.
Они вошли в березовую аллею.
Мшистые, пегие березы стояли в два ряда; бахромчатые отростки на ветках покачивались, листья трепетали, кора отливала красным, будто березы загорели, а в просветах между ними голубыми загустевшими бликами синел воздух, и небо вдалеке было ультрамариновым, с белыми глыбами облаков на закрайках. Сразу за березами начинался луг и уходил к реке. Клевер рос густо и ровно, над ним поднималась светло-зелеными метелками овсяница, проглядывала тимофеевка. По краям луга желтела сурепка, — росными утрами ее выкашивали начисто, но она через неделю отрастала, распускала желтые соцветия, и растекался от нее над лугом маслянистый дух.
Неподалеку скрипнул коростель. Солнце, большое и красное, золотым стогом садилось за лес на краю земли; верхушка стога была продолговатой, а низ как обрезанный, и бегущие оттуда лучи стали длинными и нежаркими.
Виктор и Талька перешли мост и свернули на тропинку. Она вывела их к затону. Низкий пологий берег, извилистый и всхолмленный, уходил в воду. На той стороне еще горело незакатившееся солнце. А тут, в завечерелой стыни, голубело в затоне небо. От сосен тянуло смолистым духом. Земля под орешником пахла застарелой прелью. Душно. Платье липло к телу. Прохладная глубь затона манила. Талька свела лопатки, будто на них попала сенная труха или кострика.
— Искупаемся?
Повернулась на каблуках; озорно, по-девчоночьи, как маленькая большого, потянула его за руку. У самой воды, сомкнув коленки, нагнулась, пополоскала ладошку.
— А вода те-еплая, — пропела, — как парное молоко.
— Что ж, пожалуй…
Нагнув плечи, Виктор через голову потянул за воротник рубаху.
Талька отошла в тень ольхового, коряжисто росшего на береговой кромке куста.
— Отвернись, — сказала.
А сама хотела, чтобы хоть краем глаза поглядел — не урод она и не кривобокая. Разделась. Осторожно, будто по колкой стерне, подошла к воде, наклонилась. Из воды глянула на нее смуглянка, словно и не она,
