Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

радостно заторопился. Хотел подняться по-молодому, но не рассчитал силы, правая рука подогнулась, и он завалился мягко на бок; глаза растерянно и виновато моргнули. Когда Богатырев подбежал и, помогая, взял его спереди под мышки, — уперся ему в грудь, оттолкнул, рассердился:

— Отойди. Что, я сам не могу? Я не больной, не как ты; нутро у меня здоровое. Там, — указал себе на грудь, — ни рубчика, ни засечки, не то что у тебя. Пусти-ка, не мешай, друг ситный!

Покряхтывая, он поднялся, крепко обнял Парфена Сидоровича, не выпуская его рук, откачнулся:

— Ну-ка, ну-ка, дай-ка поглядеть на тебя, друг ты мой Парфентий. — Мял ему руки, плечи, похлопывал по спине. — Не зря лечился, вроде бы стал здоровше. Как оно, — кивнул, — зарубцевалось? Сердце-то? Не дает перебоев? Не болит?

— И зарубцевалось, и наотдыхалось. Не хочет больше баклуши бить, работать велит, — улыбнулся Богатырев. — А тебе не мешало бы отдохнуть, как я гляжу. Устал, по лицу вижу.

— Что меня с собой равняешь? Ты вон войну прошел и тут воюешь. А мне что, сижу возле пшеницы, что со мной сделается? Таким, как я, износу не бывает. Утром на поле, вечером с поля — вот и все мои заботы.

— Она не отпускает? — указал глазами на пшеницу Богатырев.

— Да ну ее, надоела. Бывает, видеть не могу. Убежал бы с поля куда глаза глядят. Давай-ка, друг, хоть сейчас поговорим о чем-нибудь другом, не об ней, — попросил Лукич. — Да отойдем подале, в сторону, чтоб она и голосу моего не слышала.

Они отошли к кустам жимолости у дороги, сели в их тени. Павел Лукич украдкой мимоходом скользнул взглядом по пшенице и пожаловался:

— Вошла она мне в кровь, въелась в печенку. Связали нас вместе прожитые годы. Понимаешь, вижу я через нее ох какое веселое будущее: новые сорта, тысячепудовые урожаи. Помирать стану — из последних сил приползу к ней. Вот ведь какая у нас с ней судьба-судьбинушка. Повенчались — не развенчаешь.

— Ты приползешь, это верно, я тебя знаю, — подтвердил, посмеиваясь, Богатырев.

— А ты сам-то не таков? — с той же веселостью подтолкнул его в бок Павел Лукич. — Нюх у тебя… анафемский. На разные такие, — он покрутил пальцами, — дела-делишки. Черт-те откуда примчался, ровно услышал, что на станции паленым опять запахло. Дока ты по этой самой части, нет тебе тут ровни. Думаешь, я не знаю, где ты нынче целое утро пропадал?

— О травах, Павел, тоже душа болит.

— Помогать Лубенцову приехал? — Павел Лукич отодвинулся от Богатырева, задышал с натугой, тяжело. — Ты тоже за эти самые травы? А я-то, грешным делом, думал… Удивил ты меня, друг ситный, ох как удивил. Это что же — опять будет как при кукурузе — «королеве полей»? Душили прежде этой «королевой» все остальное. Теперь, выходит, травами? Да не качай ты головой, чует мое сердце — на это запохаживает.

— Пока я жив, такого тут не будет! — чуть не побожился Богатырев.

— Ой ли? — язвительно усомнился Павел Лукич. С едкой усмешкой покосился на Богатырева, будто полоснул по нему чем-то острым. — Скомандуют — всем поворот на травы, что будешь делать?

— Отошло то времечко, когда командовали «всем вдруг», — убежденно проговорил Парфен Сидорович. — Слышал, как теперь трактуют волевые-то решения?

— Ну, слышал… Люди-то разве не те же остались? И кто молился на кукурузу, и кто запрещал чистые пары. Скажут им: селекция трав — это главное теперь направление, и пошла писать губерния. Что, не так? — горячился Павел Лукич.

— Люди те же, да теперь легче найти на таких-то управу.

…Сколько ни работали вместе, никогда у них не было общего мнения. В молодости горячились, споря до хрипоты; обидевшись, неделями не глядели друг на друга. Что поделаешь, такие уж характеры у обоих крутые. Но обида изнашивалась, выпревала, как накипь в чугунке, а то, что их связывало, оставалось целым. С течением времени научились не переходить зыбкую грань, за которой маячило, как пугало, отчуждение.

Теперь они сидели отвернувшись друг от друга. Глядели в разные стороны. В споре незаметно расселись они вот так и молчали, выговорившись. Ветер доносил с поля пресный запах зелени и земли. Кусты над их головами тихо покачивались — о чем-то шелестели, разговаривая. Шум ветра и шелест жимолости успокаивали. Первым повернулся к Павлу Лукичу Богатырев. Он всегда это делал первым.

— Ну, чего это мы? — двинул плечом в плечо. — Чего это, а? Гляди-ка, надулись, точно сычи, и не смотрим друг на дружку. Смех и грех ведь, а? Кто пойдет мимо, скажет: поцапались старые дурни.

— Я не знаю, чего ты… — не сразу отмяк Павел Лукич. Он поглядел, прищурясь, нагнул голову, помедлил, выжидая, улыбнулся сквозь хмурь и повернулся лицом к Богатыреву. — Как сычи, верно. Столько не виделись — и на-ко. А все ты виноват: нет чтобы рассказать о себе, о своем здоровье, — с места в карьер пошел говорить о деле — о пшенице, о травах.

Они рассмеялись.

Богатырев вытер кончиками пальцев заслезившиеся глаза.

— Давай-ка, Павел, поговорим всерьез о тебе.

— Обо мне? — Павел Лукич удивлен.

— Не обо мне говорить же. Я праздно болтающийся. А ты… Вот что скажи мне, Павел. Ты ничего не замечал около себя, вокруг своей пшеницы… ну, нездорового интереса, что ли?

— Нет, пока ничего такого не замечал.

Павел Лукич положил руки на колени; колени ли дрогнули, руки ли, но он почувствовал, как их словно бы ударило током.

— А что, ты слышал что-нибудь? Почему спрашиваешь? Да говори же, черт тебя возьми, не тяни! — прикрикнул он, не вытерпев, на Богатырева.

— Сначала один вопрос, — прицельно наставил тот глаза. — Что ты знаешь о профессоре Сыромятникове?

— Он — мой враг.

Павел Лукич встал, сунул подрагивающие руки в карманы. Отряхивая брюки, худенький, по плечо ему ростом, поднялся и Парфен Сидорович. Взгляды их скрестились, высекли искры, как кремень и железо.

— Ты что-то знаешь? — тряхнул его за плечи Аверьянов. — Чего молчишь! Замахнулся — бей! — и, отпустив Богатырева, выставил грудь вперед как для удара.

— Важенков перешел работать к Сыромятникову. Понял? К Сы-ро-мят-ни-ко-ву, — произнес Богатырев раздельно. — И это мне не нравится. — Слова падали тяжело, но Богатырев повторил: — Это мне не нравится, — и ощутил их тяжесть на губах.

Павел Лукич сжал кулаки в карманах. Над скулами бугорчато затвердели мышцы; встопорщенные брови — одна приподнята в удивлении, другая опущена в больном изломе — легли подо лбом наискосок.

Наконец он горько потряс головой:

— Переманил! Соблазнил! Другого тут не вижу. Как девку какую увел. Ну, попадись он мне теперь!

Павел Лукич вытащил руки из