Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

Притихла и Лукерья. На той половине дома тихо. Последним забылся Павел Лукич. Сколько он спал, не помнил, но вздрогнул от какого-то внутреннего страха и поднял голову… Стояла утренняя послегрозовая тишина. Точно умытый, свежий и чистый, за окнами занимался рассвет. Павел Лукич, весь в холодном поту, открыл глаза, — страх не прошел, остатки увиденного во сне еще таились где-то рядом, но он уж понял, что это был сон, только сон, и понемногу стылость, подкатившая под ложечку и мешавшая дышать, оттаяла, и он вздохнул глубоко. Снилось ему заволакиваемое сумерками небо, поле, пустое и безгласное — без хлебов, без травы, без птиц; голая земля и на горизонте вместо зари провал. Во сне это было страшно: пепельно-темное поле и за ним бездонная, как весной на разлившейся реке мутный омут, воронка. Никогда и нигде в жизни не видывал он такого мертвого поля. Что-то все время сдавливало ему грудь, страх сжал горло, поднял дыбом на голове волосы, хотя ничего опасного, угрожающего жизни в том поле не было, а было только предчувствие смерти.

Потом он увидел, что умер и лежал в тесной домовине. Его подняли на руки и понесли. Покачивалась жесткая домовина, и он в ней покачивался, будто плыл по реке. Торжественное, как в церкви, пение раздавалось приглушенно впереди. «Неужели это и есть смерть?» — подумал он и почувствовал, что его опускают в могилу. Только тут понял он, что умер на самом деле. Как сквозь туман увидел заплаканные лица. Где-то среди них мелькнуло лицо Важенкова. Павел Лукич хотел сказать ему что-то важное, главное, чего не успел сказать при жизни, но тут заработали лопаты, твердые комья земли глухо застучали по крышке домовины, и каждый удар болью отдавался в сердце. Вот когда он почувствовал, что все кончено, и, увидев где-то позади хоронивших его людей лукавую птичью физиономию Сыромятникова, закричал, но голоса не было и никто не услышал его. Тогда он горько заплакал и… проснулся.

Глава пятая

1

Просторный зал заседаний с высоким лепным потолком заполнили директора совхозов, председатели колхозов, агрономы, зоотехники. Райком партии проводил совещанье. Николай Иванович сидел в президиуме — в темном костюме и в белой рубашке, с широким, по моде, галстуком. Он был доволен и с достоинством, твердо поглядывал в зал. Из-за стола ему видны были черные, русые, каштановые, молодые и осыпанные сединой головы.

С трибуны говорили о сенокосе, о заготовке силоса, о подготовке к уборке урожая, о надоях молока, то есть о том, о чем, сколько помнил Николай Иванович такие совещания, говорили каждый год. Но уловил он и новое: в докладе упоминалось о сеяных травах — их в районе мало, урожайность невысокая, скот подкармливать нечем. «Вот, — думал он, слушая это и поправляя без надобности галстук, — а я что пытаюсь всеми силами доказать? Запретить публиковать статью! Устраивать говорильню, когда село ждет от нас конкретных действий!..» Николай Иванович чувствовал, как в нем загорается злой огонек. Возражения Михаила Ионовича, сдержанное отношение к опытам с травами Богатырева, казалось ему, вызваны привычкой мыслить по-старому даже тогда, когда обстановка резко изменилась.

Снова и снова убеждался он в том, что ему удалось нащупать самое главное звено. Он прав, а Михаил Ионович и отчасти Богатырев заблуждаются, и это заблуждение может дорого обойтись стране.

Секретарь райкома Ипатьев кончил доклад, сел на свое место; немного остынув, перегнулся через стул к Николаю Ивановичу.

— Ты уж извини, — сказал он негромко, — мы попросили Павла Лукича Аверьянова посмотреть наши посевы и дать свои заключения и рекомендации. Не возражаешь, если заберем его на недельку?

— Помочь району мы всегда рады, — отозвался Лубенцов. — Это наш долг.

— Вот и ладно, вот и договорились, — кивнул энергично Ипатьев и, увидев шагавшего к президиуму через зал невысокого человека с большим носом и птичьими немигающими глазами, встал и спустился ему навстречу.

В наступившей тишине Ипатьев протянул ему руку и улыбнулся залу:

— На сегодняшнем совещании широко представлена наука. Кроме директора опытной станции Лубенцова, на просьбу райкома откликнулся и прибыл на совещание профессор Сыромятников Игнатий Порфирьевич. Поприветствуем его!

Он под руку провел его на сцену. В зале заволновались, вытягивая шеи, захлопали. Доктор биологических наук, профессор Сыромятников был знаменит. Эффект Берковича — Сыромятникова вошел во все вузовские учебники и пособия; о нем писали как о крупном ученом; из достоверных источников было известно, что на ближайших выборах он будет баллотироваться в действительные члены Академии сельскохозяйственных наук.

Ипатьев посадил Игнатия Порфирьевича рядом с собой.

Николай Иванович глядел на маленькую с редкими волосами голову Сыромятникова, на его неширокие плечи в ладно сидевшем, подогнанном по фигуре пиджаке, на руки, лежавшие на столе, густо заросшие у запястий, и не мог усидеть спокойно на месте. В зале утих гомонок, а он все ерзал, точно сидел на иголках. Ипатьев сказал что-то профессору, они оба повернулись, и Сыромятников протянул Лубенцову свою суховатую руку. Николай Иванович приосанился.

Когда Ипатьев предоставил профессору слово и тот под аплодисменты зала вышел к трибуне, Николай Иванович испытал знакомое ему подмывающее чувство: у него тоже есть о чем сказать. Мысли о травах, о перестройке станции опять привели его в ставшее ему привычным возбужденное состояние. Статью его задержали, но он в конце концов не давал обета полного молчания.

Усилием воли он заставил себя сосредоточиться. Говорил Сыромятников много и цветисто, речь лилась гладко, заученно; сказывалась привычка к лекциям в институте. Он и построил свое выступление как популярную лекцию. Слушали его внимательно и хлопали дружно, — лектор он был профессиональный, но чувствовалось — ждали от него большего. Николай Иванович с ехидцей подумал: «Привыкли эти профессора напускать туману. Вместо того чтобы сказать: „Агротехника у вас хромает, товарищи“, они говорят: „Трансцедентальные причины мешают правильно использовать имеющиеся резервы в улучшении агротехнического фона полей“. Вроде бы умно, а вникнешь в суть — ерунда!»

Сыромятников, садясь, наморщил лоб, провел рукой по волосам и откинулся спиной на полумягкую планку стула.

— Я понимаю, — сказал он секретарю райкома, — мое выступленье получилось несколько общим.

— Выберите-ка время да приезжайте к нам денька на два, на три, — пригласил его Ипатьев. — Мы вас повозим по полям.

— С удовольствием, — поклонился профессор.

— Вы будете выступать? — перегнулся Ипатьев к Николаю Ивановичу.

— Да.

— Слово предоставляется директору опытной станции…

В перерыве Ипатьев повел гостей в сад. На квадратной площадке за железной, покрашенной в зеленое оградкой росли голубые ели, березы, липы и клены, белели обмазанные известкой стволы яблонь, раскидисто стояли вишневые