Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

Мужчина вцепился в подоконник, осклизаясь ногами по бревнам, полез.

— Ты с ума сошел? — Вера Александровна толкнула его в грудь и захлопнула окно.

С минуту было тихо. Человек сидел на земле. Потом он встал, пошатываясь, побрел к крыльцу. Торкнулся в дверь; звякнула железная задвижка; он замолотил по двери кулаками. Был он, видно, пьян, стучался и кричал:

— Открывай! Ррразнесу!

Вера Александровна вышла на крыльцо в халате и в наспех накинутом поверх него темном плаще.

— Перестань буянить, или я позову соседей, — предупредила и спросила: — Как ты здесь оказался?

— Я на машине. Поедем со мной. Там тебя ждут.

— Кто ждет? — удивилась она.

— Мои милые родственники.

Вера Александровна взяла его за руку, потащила с крыльца.

— Иди-ка, не смеши меня.

Николай Иванович выступил вперед.

— Что тут происходит?

— Николай Иванович? — Вера Александровна закрыла лицо руками.

Мужчина, низко нагнувшись, побежал к дороге, крича:

— Федька, гад, где ты? Федор!

Из-за кустов вынырнула «Волга», подобрала его, гудя и завывая, выбралась на шоссе и пошла отмерять километры.

Вера Александровна зябко куталась на крыльце. Прикусила губу, чтобы не разреветься. Когда все стихло на дороге, позвала:

— Николай Иванович!

Подождала, шагнула с крыльца, выбралась за оградку.

— Николай Иванович!

Лубенцов либо не услышал, либо намеренно не отозвался, ушел.

Утром Вера Александровна долго высматривала его на участках.

— Мне стыдно перед вами за вчерашнее. Это — мой бывший муж…

— Я догадался, — глухо уронил Николай Иванович.

— Вы должны знать мою историю. Вышла я за него замуж на последнем курсе института. В то время мы, несколько студенток, проходили практику в лаборатории его отца, академика Берковича. Тут я с ним и познакомилась. Он мне понравился. Узнать его как следует я не успела. Когда да и как? Чего вы хотите? Ведь двадцать лет — это двадцать лет, кровь шумит в голове. Как в человеке разобраться? Да и что я понимала тогда в людях? Была я молоденькой, совсем-совсем зеленой. Уже потом узнала, что у него имелась другая женщина. Сгоряча уехала к матери. Он писал мне, что любит, призывал вспомнить: разве у меня в институте не было увлечений? Увлечения у меня, конечно, были, но ничего серьезного, так, девчоночья влюбленность. А он-то с этой женщиной жил по-настоящему. Весь год, пока я была у матери, он не давал мне покоя. Приезжал ко мне, а когда не приезжал, писал. Какие это были теплые, сердечные письма хорошего, безнадежно влюбленного человека! Я простила его и вернулась. Все, казалось, перемололось, утряслось, вошло в свои берега. Он опять был внимателен, предупредителен и заботлив. И вдруг мне говорят: пока я была у мамы, он жил еще с одной женщиной. Я совсем перестала верить ему. Мне думалось, он лжет во всем, ловчит, изворачивается. Я была зла на него, кричала, что ни за что не останусь больше с ним. А он относил мою раздражительность к беременности и думал, что я не уйду. Но я ушла от него.

— Зачем вы мне… рассказываете об этом?

— Я не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне.

Вера Александровна оправдывалась. Перед ним. Николай Иванович стоял и не знал, как принимать это оправдание. Значит, он для нее не безразличен? Захотелось рассказать о своей неустроенной жизни. «У меня вот тоже ничего не получилось. Мы с женой — чужие друг другу люди. Если и живем пока вместе, то разве что по привычке. Как пара головешек в перегоревшем костре: гореть уже нечем, вот и чадим рядом». Он взглянул на Веру Александровну, но ничего не сказал.

— Извините, мне надо к кормовикам, — спохватился он.

Вера Александровна глядела из-под руки, как он, отойдя, оглянулся, покивал ей, опять пошел, и она почувствовала, что не оттолкни она его с самого начала, Николай Иванович вел бы сейчас себя как-то по-другому.

3

Весной Павел Лукич ездил по району, консультировал агрономов перед севом; когда появлялись всходы, за ним посылали снова; теперь шло колошение, и его потянуло с небольших участков станции на просторы полей, где на громадных площадях происходило необыкновенное, почти чудо: из зеленой, плотно свернутой трубки прорезался колос, в котором аккумулировались энергия солнца и соки земли.

Он не дождался машины, поехал на автобусе. Дорога в выбоинах. На них трясло и качало; кузов автобуса скрипел, мотор выл натужно; пассажиры, привыкшие к тряске и толчкам, разговаривали, смеялись, доставали из сумок еду и ели.

— Микит, а Микит, — спрашивала широкоплечая старуха с переднего сиденья стиснутого в проходе парня, — как у вас в Аксиньине с покосом, управились чи нет?

— Покосу нынче хватит до осени, Митревна, — отвечал Никита, кренясь набок на глубокой выбоине и хватаясь сильной рукой за поручень у самого потолка.

— Ай! — взвизгнула рядом молодайка, валясь и не падая, зажатая телами.

На нее шумнули:

— Держись, Аниска!

— Ну и мягка ты, баба!

— Руку убери, срамник! — крикнула она, наливаясь румянцем.

— Травы нынче — не глядел бы, — продолжал Никита, когда автобус выпрямился. — Эта канитель теперь до снега.

— И у нас, — вздохнула Митревна, — стоит скулеж… Иди-ка, Микит, поешь, — пригласила она, разложив на коленях кошелку.

— Мне сходить скоро, — отнекнулся Никита.

— И-и, голубок, скоро — не споро. Иди, иди. Проголодался, поди.

Где-то в середине автобуса, в самой толчее, разговаривали об урожае.

Подвыпивший мужичонко в поношенном пиджаке, в в выцветшем картузе с лаковым козырьком доказывал соседу:

— Имею я телка годовалого, поросенка к осени выкормлю, овечек, могу я потребить мясо сам, ежели в семье трое едоков? Бож-же ты мой, да ни в каком разе! А кому продам? Кооперации? Она плотит мало. Везть на рынок — далеко.

— Тебе бы опять устроить загребаловку?

Под шумок разговоров о хозяйстве пышнотелая и полнолицая баба с карими глазами, лукаво посмеиваясь, рассказывала:

— А у нас, бабоньки, объявился в Марушихе дьявол. Приходит к Лукьянихе ночью и громко стучится. Она открывает ему. «Здравствуй, бабка, я — дьявол». Лукьяниха оглядела его с ног до головы: парень как парень, в новом костюме, в капроновой сорочке, при галстуке; все честь по чести. «Какой же ты, — спрашивает, — дьявол? От родителей я слыхивала: дьявол страшный, зубы оскалены, на лбу рога, в глазах — геенна, вместо копчика — хвост. У тебя же ни геенны, ни хвоста — ничего этого нету». Он отвечает: «Нынче, бабка, дьяволы, как люди, поголовно нарядились в городское. Ты думаешь: человек, а это — дьявол. Ну, вот что, бабка, разводить тары-бары мне с тобой некогда, да и не с руки, амуницию показывать недосуг, далеко она, в аду. Ты деньги мне, что