Орбинавты - Марк Далет

Мы с мельником доехали на его скрипучей телеге, запряженной старым мулом, до места, где лежал пострадавший. Пришлось повозиться: из-за доспеха, который доходил ему до локтей и колен, рыцарь оказался очень тяжелым. Наконец мы уложили его поверх мешков с мукой, не забыв подобрать шлем, и зашагали рядом с телегой.

— Воистину, вы добрый самаритянин, сеньор, — сказал по дороге мельник, отгоняя мух от мула. — Спасти жизнь человека — дело богоугодное. По всему видать, этот идальго собирался участвовать в походе на Гранаду, да пал жертвой лихих людей. Смекаю я, что он ехал один, а разбойникам только этого и надо…

«Интересно, — подумал я, — как бы ты оценил мою доброту, если бы узнал, что́ я думал об умирающих рыцарях еще совсем недавно?»

Заметив, что я его больше не слушаю, мельник запел заунывным и в то же время очень громким голосом нескончаемую героическую балладу о Сиде Кампеадоре, время от времени почесывая заросшую щетиной щеку. Мул важно вышагивал по каменистой тропе.

Возле дома нас встретил Энрике. Увидев нашего подопечного на телеге, он быстро сообразил, в чем дело, и привел из дома нескольких слуг. Вслед за ними вышли дядя Хосе и наши женщины. Дядя отдал распоряжение отнести пострадавшего в свободную комнату на втором этаже и послал слугу за лекарем, коим, как выяснилось, оказался падре Нуньес.

— Я рад, что ты поступил таким образом, — тихо сказал мне дядя, когда мы на мгновение оказались рядом.

Что же до меня самого, то я, признаться, вовсе не был уверен в правильности своих действий. Перед глазами все еще стояли картины бесчисленного воинства, идущего на мой город. Но, видимо, вести себя иначе я просто не мог.

Вечером ко мне в комнату на втором этаже пожаловала Матильда.

— Правда, он прехорошенький? — воскликнула она, сияя. — Ты совершил такой благородный поступок!

Мне хотелось остаться наедине с заветной рукописью, однако намеки на Матильду никак не действовали: она горела желанием обсуждать незнакомца. Пришлось поддержать разговор.

— Он уже пришел в себя? — спросил я.

— Нет, но с него сняли его роскошные доспехи и одели его в одежду из лучшего шелка, которую нашли в лавке. Так распорядился отец. Врач сказал, что, пролежи он еще пару часов в траве, его уже нельзя было бы спасти! Пойдем посмотрим на него.

— Это еще зачем? Пусть отдыхает.

— Пойдем! — Кузина потянула меня за руку.

Сам не зная, почему я уступил ей. Мы тихо вошли в комнату, где был помещен спасенный мною молодой человек. Он лежал в постели, совсем не напоминая грозных, вооруженных до зубов рыцарей Кастилии и Арагона. Вряд ли ему было многим больше двадцати лет. Рану на голове скрывала повязка, из-под которой выбивались кудри.

— Вероятно, он снял шлем из-за жары и поэтому получил удар по незащищенной голове, — прошептала Матильда. — Правда, хорош собой?

Пожалуй, она была права. Впрочем, мне-то какое дело? Я уже повернулся было, чтобы выйти, но тут Матильда подошла на цыпочках прямо к постели и поманила меня пальцем. Присмотревшись, я понял, что ее заинтересовало. На груди у рыцаря висел медальон, и он был приоткрыт. Моя кузина, нисколько не колеблясь, открыла его, и я не успел помешать этому бесцеремонному вторжению в чужую жизнь.

— О! — выдохнула Матильда со смесью восхищения и сожаления. — У него есть возлюбленная…

Она повернула медальон в мою сторону, и я, кляня себя за любопытство, увидел в нем маленький овальный портрет девушки. Вьющиеся волосы, ямочка, делающая улыбку еще светозарней, смеющиеся синие глаза. На груди у нее висело ожерелье из маленьких золотых сердечек.

— Какая красавица! — прошептала Матильда.

— Художник приукрасил, — буркнул я. — При черных волосах не бывает таких синих глаз.

Интересно, с чего я это взял?

Во мне нарастало какое-то непонятное глухое раздражение на спасенного мною рыцаря. Мало того, что он наверняка намеревался соединиться с войсками, находившимися в Кордове, и, если бы не случившаяся с ним неприятность, сейчас ехал бы воевать с моими друзьями. Мне казалось, что он еще и похитил у меня женщину мечты.

Эта мысль была настолько абсурдна, что я немедленно оборвал ее и, сгорая от стыда, покинул комнату без слов.

Ночью мне приснился белоснежный единорог. Еще совсем ребенок, если можно так выразиться. У него были выразительные синие глаза. Почему-то его присутствие наполняло меня пронзительным переживанием счастья. Внезапно, испугавшись чего-то, он бросился прочь.

«Подожди! — звал я его. — Я твой друг!»

Но единорог скакал не оборачиваясь. Его уже настигали свирепые серые псы в покрывалах с вышитыми на них красными крестами ордена Калатравы. (Позже, вспоминая этот сон, я не мог припомнить, в какой момент появились псы.) И тут я совершенно неожиданно понял, что это сон!

Такого прежде со мной не случалось. Для того чтобы осознать, что сновидение не является настоящим миром, мне всегда требовалось проснуться. Ведь во сне все кажется подлинным, не вызывающим сомнений: образы, запахи, жара, холод, цвета, звуки. Только по пробуждении, узнавая привычную обстановку, я понимал: того, что еще несколько мгновений назад казалось реальным, на самом деле не существует.

А в этот раз я понял это прямо во сне. То, что сейчас происходит, мне снится! Это мнимость, созданная моим собственным рассудком, и я могу делать с ней все, что пожелаю!

Я немедленно пожелал, чтобы хищные псы превратились в безобидных зайцев. Мне это почти удалось! Правда, зайцами они не стали. Они просто исчезли, и я проснулся. И тем не менее между их исчезновением и моим пробуждением был короткий промежуток времени. Значит, они исчезли, когда сон еще продолжался! Поэтому я был преисполнен уверенности в том, что изменил ткань сновидения силою собственной мысли!

Пусть у меня вышло не совсем то, что я хотел. Это объясняется просто отсутствием опыта и сильным возбуждением. Но я теперь точно знал, что означает влиять на ход сновидения!

Я лежал, не размыкая глаз, ощущая в задней стороне шеи непонятную пульсацию. Казалось, там вспыхивают невидимые огоньки. Я снова и снова перебирал внутренним взором только что пережитое. Вот маленький, белый, сверкающий на солнце единорог. Теперь я понял, что он был не белым, а серебряным. Вот он разворачивается и пускается вскачь, а его преследуют неизвестно откуда взявшиеся псы. И вот это чувство полной и безусловной уверенности в том, что они не могут причинить ему никакого вреда, ибо я этого не допущу. Ведь сон-то мой! И самое главное подтверждение тому — краткий миг, когда я еще видел единорога, но уже не видел псов, ибо они исчезли по моему желанию!

Вот, оказывается, в чем дело! Вот он — путь к искусству орбинавтов! Теперь я понял, почему все мои прошлые опыты со сновидениями были безуспешны. Я каждый раз пытался вернуться в сон, который уже завершился. А секрет в том, чтобы еще в самом сновидении распознать его иллюзорную сущность. Когда я привыкну это делать, согласно рукописи, я, возможно, научусь делать то же самое и в бодрствующем состоянии. Кстати, надо бы еще раз посмотреть, что говорится в рукописи о снах.

Я встал, зажег масляную лампу, вынул из сундука незатейливую шкатулку с двойным дном и, открыв ее, извлек небольшой свиток. Развернул, осторожно разгладил, стараясь не слишком приближать к огню. Тонкий, светлый пергамент, уступающий по изысканности современному бархатистому велюру, буквально источал аромат древности.

Когда и кто написал этот текст? Почему было не сделать несколько его копий, вместо того чтобы передавать из поколения в поколение один и тот же манускрипт?

Перед отъездом я задавал деду эти вопросы. Он сказал, что манускрипт был составлен спустя столетия после того, как воин-ибер в войске Александра Великого вернулся из дальних краев с тайным знанием. Об этом говорится в самом тексте. Первые поколения хранителей передавали это знание друг другу устно. Перед правлением Аврелиана, когда каждые несколько лет власть в Римской империи переходила из рук в руки, а сама империя трещала по швам, хранители, опасаясь, что смутные времена приведут к потере бесценного знания, решили записать его.

Касаясь второго вопроса, дед заметил, что ничто не мешает сделать одну или несколько копий, но решение об этом следует принимать, взвесив все возможные последствия. Во-первых, чем больше копий, тем труднее скрывать знание от непосвященных. Во-вторых, при копировании можно исказить текст. К примеру, переписчик может принять небрежно написанную мелкую букву за помарку, как это произошло со мной, когда я впервые увидел рукопись.

— В общем, Али, — сказал тогда дед, — теперь ты хранитель, тебе и решать, копировать манускрипт или нет. Мне кажется, что лучше всего, чтобы в принятии таких решений участвовали и орбинавты, а не только хранители. Очень надеюсь, что, в отличие от многих предшественников, включая и меня, ты откроешь в себе этот дар.