Записки для моих потомков - Ариадна Борисова

Я сидела одна в комнате. Мне было скверно и тоскливо и хотелось умереть от какой-нибудь скоропостижной неизвестной болезни.

Я подумала, что надо написать завещание о том, чтобы Анастасию Павловну и Натусю не пускали на мои похороны ни за что, как бы они ни рвались. Я представила, как лежу в гробу, вся такая строгая и прекрасная, мама с папой рыдают без остановки и говорят: «Ах, зачем ты так рано нас покинула?!» Судя по некоторым фильмам, когда кто-то умирает, полагается всё время повторять именно эти слова. И ещё я представила, как дядя Сеня вытирает глаза носовым платком и скорбно шепчет: «Зачем я сравнивал её с конём, когда она-то и была самой настоящей трепетной ланью?»

Мне захотелось плакать, и я стала упорно смотреть на гвоздик в стене. Когда очень сильно хочется плакать, надо найти глазами какой-нибудь предмет и глядеть на него до тех пор, пока слёзы не перестанут выскакивать. Это испытанный способ дрессировки слёз. В этот момент мне был срочно нужен дядя Сеня, ведь только он меня понимает и выслушивает. Наверное, я умею вызывать людей на расстоянии, потому что дядя Сеня как раз вернулся с рыбалки и заглянул в мою комнату. Он положил мне под подушку пачку жевательной резинки и сел в кресло напротив.

— Ну, опальная принцесса, рассказывай, что произошло.

Я почему-то сразу разревелась, а дядя Сеня стал гладить меня по голове и успокаивать, как маленькую. Мне было тепло и уютно, но сердце разрывалось на части от горя, и я вдруг всё ему рассказала: про план Павлика, про то, как мы учились быть героями, как нас наказали и как я хотела умереть. Я рассказала ему всё-всё — кроме одного испытания. У меня были причины не говорить об этом.

Дядя Сеня слушал очень внимательно. Почему-то лицо у него постепенно становилось белым как мел. Он пообещал мне, что не выдаст клятву (ведь иначе директор школы плюнет в меня), но попросил разрешения завербоваться в нашу компанию.

— По правде говоря, — признался дядя Сеня, — мне тоже хотелось бы стать героем и попасть в историю.

Когда наказанию придёт конец, я обязательно поведу его в нашу пещеру. Я знаю, что ребята будут рады. Дядя Сеня свой в доску и умеет придумывать такие удивительные волшебные сказки, что просто закачаешься.

Я спросила, не сердится ли он на меня.

— Ни капельки, — ответил дядя Сеня.

— Даже за то, что я утащила из дома всю зубную пасту?

— Только чуть-чуть, — сказал он, подумав.

— А за что ты обозвал меня конём?

— Разве? — удивился он.

— Конечно, я не такая трепетная, как Натуся…

Он расхохотался:

— Жаль, что я не видел тебя сегодня вечером, а то обозвал бы ещё чушкой и курицей…

Дядя Сеня ушёл. Я была рада, что он не сердится. Но интересно, как бы он повёл себя, узнав об участи своих кирзовых сапог? Мне пришлось взять их для испытания в озере. Нужны были очень большие и тяжёлые сапоги, а у дяди Сени самый большой размер обуви в нашем доме. Все ребята принесли сапоги из дома. Для верности мы добавили в них ещё и камней и, надев на ноги, тонули с ними в озере, а потом выныривали. Самое ужасное, что дяди-Сенины сапоги вместе с остальными так и остались стоять на дне озера. А ведь они куда дороже зубной пасты.

Смешное-грустное-страшное

Однажды дедушка Миша, которого в деревне с некоторых пор зовут Дедукцией, взял нас с собой по грибы. Мы вышли из дома, когда солнце только начало осторожно скользить вдоль дальнего озёрного берега, пробуя воду на прохладность. Было непривычно тихо, трактора и птицы ещё не проснулись. Утро уже оторвалось от ночи, но не успело прикрепиться ко дню.

Этим летом грибов много. На полянках в сосновом бору пасутся жёлтые стада маслят, под кустами играют в прятки розовые волнушки, а под листвой в земле, если повезёт, можно отыскать скользкие махровые грузди. Они крепкие и белые на изломе, как сахар-рафинад. Мы очень скоро наполнили свои корзинки.

Дедушка Миша велел нам натаскать сучьев и запалил дымный костерок. Сардана насадила на длинные веточки шляпки сыроежек и поджарила на огне. Сыроежки получились копчёные и вкусные, как настоящие шашлыки.

Мы расстелили на полянке газету, достали домашнюю еду — кто что взял. Дедушка Миша открыл термос с чаем и разложил на газете десяток варёных картошек, пару пупырчатых огурцов, три помидорины и пучок зелёного лука. Павлик принес пачку печенья «Юбилейное» с шоколадом, у Сарданы были бутерброды с сыром, у меня — с колбасой, а у Васьки — три жареных карася. Начался пир горой! Васька шутливо зарычал, оскалился и накинулся на еду, как голодный зверь.

— Ты прямо саблезубый тигр, — засмеялась я.

— С чего это «соплезубый»? — насторожился Васька.

— Во лопух! — расхохотался Павлик. — У доисторических тигров зубы походили на сабли, даже рот не закрывался, поэтому их и называли сабле-зубые, понял? А соплей у них вовсе не было. Сопли текут у тех, кто простужается, а тигры были закалённые и не болели никогда. Им некогда было болеть, они воевали с доисторическими людьми!

Дедушка Миша потянул Павлика за рукав:

— Эй, воин первобытный, давай-ка ешь, а то не достанется!

— А тут и есть-то нечего, — Павлик с пренебрежением оглядел наш стол. — Сыр я не люблю, колбасу не хочу, в карасях много костей, а в чае — пенки от молока, фу!

Дедушка Миша передразнил Павлика:

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что же ты, парень, трескать-то любишь?

— Я, например, пельмени люблю, — сказал Павлик. — И чтобы они были домашние, а не магазинские.

— Губа не дура, — прищурившись, покачал головой дедушка Миша.

Васька откусил огромный кусок бутерброда и пропыхтел с полным ртом:

— Дедуфка Мифа, раффкавы фто-нибудь.

— Что рассказать-то?

— Смешное, — попросила я. — Или пусть, наоборот, грустное.

— Нет, страшное, страшное! — закричала Сардана.

У дедушки Миши лицо вдоль и поперёк в морщинках, а кожа на подбородке щетинистая, как спина у нашего поросёнка Бориса Иваныча. Когда дедушка смеётся, морщинки собираются в пучок и получается симпатичный букетик из колючек с глазками-незабудками. Он задумчиво потёр свой колючий подбородок.

— Погодите чуток. Сейчас вспомню что-нибудь смешное-грустное-страшное — от всего понемножку.

И мы приготовились слушать.

— После войны, ребята, я ненамного вас старше был. А баклуши не бил, летом возил на колхозной лошади воду, зимой на ферме навоз убирал. Семья у нас была не очень большая, детей трое всего — я да сестрёнка с братишкой. Но отец на войне погиб, а мамка болела часто, поэтому, случалось, голодали мы сильно. Я себе тогда, конечно, казался взрослым. А как же: почти что самолично, можно сказать, семью тащил. Утром в школу, днём на работу, ночью за уроки. Ни поиграть с пацанами, ни поспать путём. Одни мечты. Да и те не ахти какие — натрескаться хоть раз досыта, от пуза, да платок красивый мамке купить.

И вот получил я как-то премию к празднику. Не зерном дали, как обычно, а деньгами. Решил поехать в город, купить чего-нибудь эдакого. Долго ходил по базару, присматривался. Купил мамке платок цветастый. Мыла купил, бутылку масла подсолнечного. Денег осталось совсем чуть.

Вдруг вижу: стоит дядька, чёрный и лохматый весь, как лешак, и продаёт странные такие штуки — красно-коричневые, круглые, твёрдые. Не яблоки, не картошка, не понять что. И никто не покупает. То ли не доверяют, то ли шибко дорого.

Я подошёл и спрашиваю: «Что за товар?» Он отвечает: «Гранаты». — «Какие-такие гранаты? Взрываются, что ли?» Дядька смеётся: «Попробуй, увидишь, как взрываются». И разломил одну. Я посмотрел: внутри эти гранаты все в тонких перегородках и прозрачных красных зёрнышках, прилипших друг к другу. Отцепил одно зёрнышко, в рот положил и прищёлкнул языком — так и взорвалось во рту сладким соком. Вкусно!

Короче, сторговался я с продавцом и купил у него на последние деньги два граната — подарок для братишки с сестрёнкой. Ехал домой и думал, как малышей порадую, как расскажу, что мне эти чудные плоды лесной дядька продал.

Вернулся поздно, наказал матери гранаты детишкам не давать — сам подарю. И уснул.

Проснулся утром, слышу шепот. Сидят Коська с Галинкой за столом и трескают оставленную с вечера холодную картошку в мундирах. Прямо со шкуркой едят, чтобы больше казалось. И тихонько разговаривают: «Коська, — говорит сестрёнка, — смотри, чё это вон такое, мамка не велела трогать?» — «Она говолила, как называются, да я позабыл (у Коськи как раз зубы выпали, и он некоторые буквы еле выговаривал). У них военное имя какое-то. Мины, влоде». — «Может, бонбы? Зачем тогда на стол положили?» — «Какие, — говорит Коська, — бонбы. Тут длугое». А Галинка: «На оружие не похоже. Мячики будто. На них, гляди, и дулов-то нету». Коська смеётся: «Сама ты дула! Ой, вспомнил: мамка говолила: „Не тлогайте, это гланаты“».