Redrum 2016 - Александр Александрович Матюхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Николай Савельевич, облокотившись на тумбочку, окруженный вязкими тенями, ответил внучке:
— Иди к черту, тварь! И бабка твоя пусть идет, и мать!
Трубка замолчала. Через несколько секунд снова раздался Ларискин голос, испуганный и недоуменный:
— Деда? Ты чего, деда? Не ругайся, пожалуйста, я боюсь, когда ты ругаешься…
— Бойся, сука, бойся!
— Деда… — в трубке послышались всхлипы и сдавленные рыдания. — Деда, ну не ругайся, пожалуйста, мне страшно. Почему ты ругаешься, я тебе ничего не сделала… — всхлипы перешли в громкий плач.
Старик стоял, тяжело дыша: горло сдавила тяжелая ярость. Когда плач чуть поутих, он прохрипел в трубку:
— И никогда больше сюда не звоните. Никогда.
Плач разыгрался с новой силой. Губы Николая Савельевича растянулись в довольной улыбке. Он стоял, усмехаясь, а тени ползли по его плечам. Тем временем рыдания в трубке не прекращались, но что-то в них неуловимо изменилось. Пропали всхлипывающие звуки, а сам плач замедлился, потек визгливыми нотками, и старик понял, что Лариска смеется. Громко, истерично смеется в трубку. Со злости он ударил трубкой по столу, но потом снова поднес ее к уху:
— Над чем ты, гнида, скалишься?
И вновь из трубки раздался тоненький голосок:
— Над тобой, деда, над тобой. Старый хрыч, а все надеешься напугать кого-то. Ты приедешь, деда, обязательно приедешь. Мы тебя ждем. И баба Клава, и мама, и мы с Ленкой. И Валентина твоя ждет, хоть и ходить не может — ноги сгнили. Бабка-то ее все на горбу таскает. Приезжай, деда. Нам тут холодно. Тут север, земля не прогревается. И черви холодные. Знаешь, каково это — холодные черви в животе? Не знаешь ты ни хрена, старый. А я знаю, мы все тут это знаем. Приезжай, деда, — снова жалобно проскулила она. — Приезжай, мы тебя ждем. Здесь твое место. Тут такой вязкий чернозем, такой тяжелый! Когда сломалась крышка гроба, мне грудь продавило, теперь ребра внутрь растут, такой вот чернозем. Без мужика не справиться никак. Приезжай, деда. Приедешь?
— Да вот хрен вам, — прохрипел Николай Савельевич.
— Хрен тебе, а не нам. Приедешь, как миленький. Мы тебе уже год звоним. Ты не выдержишь. И лучше приезжай сам. Мы можем начать звонить твоим детям и внукам, если ты к нам не хочешь. Приезжай, деда, пожалуйста, приезжай, — трубка вновь разорвалась диким смехом. — Видишь, деда, как мы тебя любим? Ты нас год уже как похоронил, а мы все равно звоним, посылку, вон, тебе выслали. Наш любимый дедушка, старый дурачок! — Новый взрыв истеричного хохота заставил его отнести трубку подальше от уха, и тени вокруг старика словно тоже отпрянули назад при звуках этого смеха.
Николай Савельевич повесил трубку и долго стоял, глядя на красный телефонный аппарат с болтающимся обрезком кабеля. Подмывало взять его в охапку и вынести на помойку, да без толку. Вернут. Одолеваемый тяжелыми мыслями, Николай Савельевич поплелся в спальню.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
А через неделю пришел курьер. Николай Савельевич долго рассматривал его в глазок. Курьер уходить не собирался — видимо, слышал, как пенсионер тяжело и громко ступал на скрипучие половицы. Парень стоял, держа в одной руке объемный сверток. Каждые несколько секунд он нажимал кнопку звонка, предварительно нервно глядя на часы. Николай Савельевич сдался и открыл обитую дерматином дверь. Из подъезда резко пахнуло мочой и сигаретами.
— Левченко Николай Савельевич?
— Да, я, — нехотя прокряхтел старик.
— Вам посылка.
— Сам вижу. Где расписаться?
— Вот тут, пожалуйста, — парень протянул пожелтевший шуршащий бланк. Николай Савельевич нацепил висевшие на шее очки, заполнил его убористым почерком. Курьер, нахмурив лоб, осмотрел бланк, кивнув, убрал его в карман, после чего протянул старику посылку — квадратный сверток промасленной бумаги, перехваченный крест-накрест бечевкой. Николай Савельевич в растерянности уставился на посылку, теряя последнюю надежду:
— А что же, платить за нее не надо?
Но курьер уже не слышал его — бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку.
Старик закрыл дверь и остался в темном коридоре один на один с посылкой. Весу в ней действительно было килограммов пять, и от того еще меньше хотелось ее открывать. На приклеенной бумажке был от руки написан его адрес. Посылка оттягивала руки, а он никак не мог решить, что с ней делать. В конце концов он двинулся на кухню, вышел на свет из погруженного в тени коридора и положил сверток на стол. Пальцы после промасленной бумаги стали жирными, старик брезгливо вытер их кухонной тряпкой для посуды, и тут же выкинул ветошь в мусорное ведро. Посылка лежала посреди стола, и у него мелькнула запоздалая мысль, что на стол надо было что-то постелить сперва, ему же еще с него есть.
Сверток притягивал взгляд, угловатые изломы словно манили — срезать бечевку, развернуть бумагу и достать содержимое на свет. Николай Савельевич даже потянулся было за ножом, но в последний момент отдернул руку от перемотанной изолентой рукояти. Поразмыслив немного, он взял посылку, вышел с ней в подъезд, и, спустившись по ступеням, выкинул ее в черное жерло мусоропровода. Было слышно, как она ударилась несколько раз о стены шахты и с шуршанием приземлилась в кучу отходов. Старик облегченно вздохнул и вернулся в квартиру, утирая пот со лба.
Сердце, бешено колотившееся в груди, унялось, когда старик присел за стол. Потянувшись включить радио, он посмотрел во двор и увидел там ту же компанию молодежи, что собиралась под окнами каждый день. При виде их, беззаботных и веселых, Николая Савельевича охватила бессильная отчаянная злоба, и, повинуясь мимолетному порыву, он вскоре критически рассматривал разложенную на столе скромную закуску и наливал в стакан тягучую водку. Часы показывали полтретьего, значит, солнце сядет часов через
